Линкольн Чайлд - Обсидиановый храм

– Ты знаешь, что я только что понял, Констанс? – спросил он.

Она оглянула на него и приподняла брови в немом вопросе.

– В последний раз, когда мы вместе сидели в этой комнате, нас посетил Персиваль Лейк.

– Ты прав. И это, как говорится целая история, – и она вернулась к чаепитию и созерцанию огня.

Миссис Траск и Проктор тихо прошли через дверь библиотеки. Экономка уже давно оправилась от потрясения и была просто рада, что вся семья снова в сборе. Проктор тоже был похож на старую стоическую версию самого себя, и единственным оставшимся признаком, указывающим на перенесенные им испытания, стала небольшая хромота – как он объяснил, результат укуса льва и затяжного перехода почти в двести миль [205] 200 миль – примерно 320 км. по нехоженой пустыне.

– Простите, сэр, – обратилась миссис Траск к Пендергасту, – но я просто хотела узнать, можем ли мы что-нибудь сделать для вас, прежде чем отправимся ужинать.

– Ничего, спасибо, – сказал Пендергаст. – Если только ты чего-нибудь желаешь, Констанс?

– Нет, мне ничего не надо, спасибо, – последовал ответ.

Миссис Траск улыбнулась, слегка поклонилась и направилась к выходу. Проктор, как всегда, молчаливый, просто кивнул и тоже отправился на кухню вслед за ней. Пендергаст взял книгу и сделал вид, что возобновил чтение, тайком продолжая наблюдать за Констанс.

Она провела последнюю неделю в частной клинике Флориды, восстанавливаясь от ранений, которые получила в схватке с Флавией, и сегодня была ее первая ночь в особняке на Риверсайд-Драйв. На протяжении недели они говорили довольно много. И хотя каждый из них подробно рассказал свою историю о том, как они провели последний месяц, и все затянувшиеся недопонимания были сейчас полностью разъяснены, похоже, Констанс так и не пришла в себя до конца. По правде говоря, она не была похожа на саму себя, насколько мог судить Пендергаст: с тех самых пор как покинула Халсион, она вела себя не так, как обычно. Весь вечер она казалась обеспокоенной и задумчивой: то начинала играть пьесу на клавесине и бросала в самый разгар пассажа, то она брала книгу стихов и читала ее, но за полчаса, так и не переворачивала ни одной страницы.

Наконец, он опустил книгу и обратился к ней:

– Что тебя беспокоит, Констанс?

Она взглянула на него.

– Меня ничто не беспокоит. Я в порядке.

– Подойди. Я знаю, когда ты не в духе. Это из-за того, что я что-то сказал или сделал – или не сделал?

Она покачала головой.

– Мне нет прощения за то, что я оставила тебя беззащитного там, в Эксмуте.

– Ты ничем не могла помочь. Ты сама почти утонула. К тому же, как ты знаешь, мне удалось – как бы это сказать? – развлечься в твое отсутствие.

Пендергаст вздрогнул от воспоминаний. Через минуту Констанс устроилась в кресле.

– Дело в Диогене.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не могу перестать думать о нем. Где он сейчас? В каком он настроении? Будет ли он искать добро в этой жизни или окажется рецидивистом?

– Я боюсь, что это покажет только время. Надеюсь, ради нашего же блага, речь пойдет о первом варианте – я дал Говарду Лонгстриту на этот счет свое слово.

Констанс подняла чашку чая, а затем снова поставила ее, так и не притронувшись.

– Я ненавидела его. Он был мне отвратителен. И все же я чувствую, что то , что я сделала с ним, было слишком жестоким – даже для такого, как он. Даже… учитывая то, что он сделал мне. И тебе.

Пендергаст придумал несколько возможных ответов, но решил, что ни один из них не будет приемлемым.

– Ты сделал его таким, каким он стал, – продолжила она тихим голосом, и ее глаза при этом ярко заблестели. – Он рассказал мне о Событии.

– Так и есть, – согласился Пендергаст. – Это была глупая детская ошибка, и я сожалею о ней каждый день. Если бы я знал, чем это кончится, то никогда бы не загнал его в то ужасное устройство.

– И все же это не то, что меня беспокоит. Меня беспокоит, что несмотря ни на что, он пытался выбраться из мрака, в котором провел столько лет. Он создал Халсион. Это был его способ уединиться, отгородиться от всего мира, его безопасное убежище. Кроме того, я думаю, он построил его, чтобы обезопасить весь мир от него самого . Но затем он совершил ошибку – влюбился в меня. А я… меня поглотила жажда мести.

Внезапно она пристально посмотрела прямо в глаза Пендергаста.

– Понимаешь, мы две стороны одной и той же монеты, ты и я. Ты – по крайней мере, частично – превратил Диогена в монстра, которым он был. Я же теперь уничтожила хорошего человека, которым он с таким трудом пытался стать.

– Ты действительно веришь, что он говорил тебе правду? – мягко спросил Пендергаст. – Что он любил тебя? Что он оставил позади израненную и порочную часть своей души?

Констанс глубоко вздохнула.

– Он действительно оставил порочную часть своей души позади – настолько, насколько смог. Я не думаю, что он когда-нибудь сможет освободиться от нее – по крайней мере, полностью. И да: он любил меня. Он исцелил меня, он спас мне жизнь. Он поступил бы так же, даже если б я не согласилась остаться с ним на Халсионе. В те дни, что мы провели вместе… он не говорил бы такие слова, не делал бы подобных вещей, если б он не любил меня очень сильно.

– Я понимаю. – Пендергаст замялся. – И, прости мою грубость, но, что именно… хм… ты с ним сделала ?

Констанс все также осталась сидеть в кресле. Несколько мгновений она не отвечала, но когда, наконец, заговорила, то ее голос прозвучал очень тихо:

– Алоизий, надеюсь, ты поймешь, если я попрошу тебя дать мне торжественное обещание никогда, никогда больше об этом не спрашивать.

– Конечно. Прошу простить мою бестактность. Последнее, что я хочу сделать, это вмешиваться в твои дела или каким-то образом огорчать тебя.

– Тогда все забыто.

За исключением того, что фактически это было не правдой. Во всяком случае, Констанс теперь выглядела более обеспокоенной и более возбужденной. Она вернулась к созерцанию огня, и разговор прервался. Только через несколько минут, она снова взглянула на Пендергаста.

– Есть кое-что, о чем Диоген сказал мне незадолго до твоего появления.

– Что именно?

– Он заметил, что мой сын – наш сын, его и мой – нуждается в большем, чем быть предметом почитания и девятнадцатым перевоплощением Ринпоче в отдаленном и тайном монастыре. Он всего лишь ребенок, и ребенок нуждается в родителях, а не в служителях, поклоняющихся ему.

– Ты уже навещала его, – заметил Пендергаст.

– Да. И ты знаешь, что? Монахи даже не сказали мне его религиозное имя. Они сказали, что это секрет, который должен быть известен только посвященным и никогда не упоминаться вслух, – она покачала головой. – Он мой сын, я люблю его… и я даже не знаю этого его имени.