Линкольн Чайлд - Обсидиановый храм

Констанс была тигрицей и в других сферах жизни… Его мучило то, что он был настолько ослеплен ненавистью к брату, что воспринял ее успешное соблазнение лишь как некий триумф над Алоизием. Только позже, на том ложе боли, он понял, что ночь, проведенная с нею, была самой удивительной, захватывающей, чистой, возвышенной и приятной в его жизни. Его обуревала жажда наслаждений, как грешника, желающего ради искупления грехов припасть к власянице. Ничто в его жизни не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытывал, когда разжигал страсть, сдерживаемую на протяжении более сотни лет, в этой женщине и воспламенял ее гибкое и голодное тело… Каким же дураком он был, позабыв об этом!

Примитивные, старые лекарства женщины, которая ухаживала за ним, мало помогали от боли, но сотворили чудеса с тем, чтобы свести к минимуму рубцы. И через два месяца он покинул Джиностру с новой жизненной целью…

Он неожиданно осознал, что Констанс уже стоит перед ним. Диоген настолько погрузился в свои мысли, что не услышал, как она появилась.

Он быстро поднялся с кресла, прежде чем вспомнил, что намеревался остаться сидеть.

– Констанс, – выдохнул он.

Она была одета в простое, но элегантное платье цвета слоновой кости. Полумесяц кружевной вышивки под самое горло целомудренно прикрывал, но не мог скрыть, самое восхитительное декольте. Силуэт платья – мерцающего, словно паутина, в дрожащем пламени свечей – доходил до пола, где прятал ее ноги в полупрозрачной сборке ткани. Констанс всматривалась в его глаза, изучая его явное нетерпение с выражением, которое он так и не смог прочесть: сложная смесь интереса, осмотрительности, и – как он думал и надеялся – сдерживаемой нежности.

– Да, – сказала она тихим голосом.

Диоген поднял руку к узлу своего галстука, попытавшись ослабить его, действуя бессознательно и безрезультатно. Его разум находился в таком смятении, что он не смог ответить.

– Да, – повторила она, – я отдалюсь от этого мира с тобой. И… Я приму эликсир.

Она замолчала, ожидая ответа. Шок от облегчения и восторга, который обрушился на Диогена, был настолько силен, что только в этот момент он понял, насколько боялся, что она скажет «нет».

– Констанс, – выдохнул он снова, и это было единственным, что он оказался в силах произнести.

– Но ты должен заверить меня в одном, – продолжила она своим тихим, шелковистым голосом, и он весь обратился во внимание. – Мне нужно знать, что этот эликсир действительно работает, и что его изготовление не принесло вред ни одному человеку.

– Он работает, и никто не пострадал, я клянусь, – сказал он, и его голос от волнения прозвучал хрипло.

Она долго смотрела ему в глаза, а он, почти не осознавая, что делает, взял ее руку в свою.

– Спасибо, Констанс, – полушепотом произнес он, – спасибо. Ты даже представить себе не можешь, как это меня радует, – он был потрясен, когда обнаружил, что буквально ослеплен слезами радости. – И скоро ты узнаешь, какой счастливой я могу тебя сделать. Халсион действительно такой, как я тебе и обещал, и даже лучше.

Констанс ничего не ответила. Она просто продолжала смотреть на него в манере, свойственной лишь ей одной – оценивающе, выжидающе, загадочно. Диоген чувствовал, что от этого ее взгляда земля уходит у него из-под ног, что – как ни парадоксально – подействовало на него возбуждающе и опьяняюще.

Он поцеловал ей руку.

– Я должен объяснить тебе одну вещь. Как ты можешь себе представить, я был вынужден создать и поддерживать множество личностей. Личность, под которой я приобрел Халсион, носит имя «Петру Люпей». Это румынский граф из Карпатских гор Трансильвании, куда вся его семья бежала в советское время. Большинство из них были пойманы и убиты, но его отец сумел вывезти семейное богатство, которое Петру – он предпочитает звать себя Питером – унаследовал, будучи единственным сыном и последним выжившим из Дома Люпей. Поговаривают, что их разрушающийся фамильный замок находится рядом с поместьем графа Дракулы, – он улыбнулся. – Мне нравится это перевоплощение. Я сделал его человеком безупречных манер и вкусов, красивым модником, остроумным и обаятельным.

– Увлекательно. Но зачем ты мне все это рассказываешь?

– Потому что по дороге в аэропорт мне придется надеть на себя личность и внешний вид Петру Люпея и поддерживать этот образ, пока мы не доберемся до Халсиона. Пожалуйста, не удивляйся моей временной смене внешности. Конечно, на Халсионе я снова стану самим собой. Но во время путешествия я попросил бы тебя думать обо мне, как о Петру Люпее, и обращаться ко мне «Питер» – тем самым подтверждая мою личность и обеспечивая безопасный проезд.

– Я понимаю.

– Я знал, что ты поймешь. А теперь, пожалуйста, извини, но у меня еще много дел, прежде чем мы уедем – что, – если ты только этого пожелаешь – может случиться уже сегодня.

– Завтра, если ты не возражаешь, – ответила Констанс. – Мне нужно время, чтобы собрать вещи и… попрощаться с этой жизнью.

– Собрать вещи, – повторил Диоген, как будто эта мысль раньше не приходила к нему в голову. – Конечно.

Он отвернулся, намереваясь уйти, замешкался, а затем снова повернулся к ней.

– Ах, Констанс, ты такая красивая! И я так счастлив!

А затем он исчез во мраке коридора.

Проктор попытался встать, но сумел лишь подняться на колени. Собрав остатки сил, он попытался проверить расположение солнца и убедился, что оно находится в зените, напоминая раскаленный белый диск. Проктор понял, что около часа был без сознания. В нос ударил запах львиной крови. Он лениво потряс головой в попытке избавиться от этой вони, и мир мгновенно сделал перед глазами несколько крутых оборотов. Плохая идея, очень плохая.

Обретя, наконец, равновесие, Проктор сделал несколько глубоких вдохов и огляделся. Его рюкзак со снаряжением валялся на песке в сотне ярдов от него, в том месте, куда он отшвырнул его во время нападения льва. Рядом с ним лежал первый мертвый лев, развалившись бесформенной кучей рыжеватого меха. Второй лев находился совсем рядом с Проктором – достаточно близко, чтобы его можно было коснуться, просто протянув руку. Оскаленную открытую пасть, глаза и язык трупа разъяренного хищника уже облепили мухи. Липкая, высыхающая лужа крови пропитала песок вокруг его груди.

Его нож «KABar», покрытый засохшей кровью, лежал рядом с Проктором. Он очистил его, несколько раз воткнув в песок, после чего вернул обратно в ножны на поясе. Он снова попытался подняться, но попытка вновь оказалась неудачной – у него просто не осталось сил. Стиснув зубы от боли, Проктор почувствовал на них хруст песка. Он попытался сплюнуть его и тут же – сквозь пелену жажды и боли – осознал, насколько сильно обезвожен: губы потрескались, язык распух, а глаза нещадно саднили. В рюкзаке была вода, оставалась последняя трудность – дотянуться до него.