Лора Белоиван - Новая кофейная книга (сборник)

В джезву нужно засыпать две полные чайные ложки кофе, сахар по вкусу, залить кипятком, размешать деревянной палочкой, поставить в песок, повозить по нему, чтобы джезва не стояла сверху, а оказалась погружена на некоторую глубину. И продолжать возить джезву по песку (внутри песка), как бы отыскивая наиболее жаркое место. Продолжая помешивать палочкой.

Пара минут – и кофе готов. Для меня это лучший напиток из всех существующих на земле.

Справедливости ради нужно отметить, что при отсутствии песка и кюветки можно воспользоваться газовой или электрической плитой. Но кому нужна такая справедливость, если в результате получится совершенно другой напиток? Только тому, кто готов отступить от идеала, временно склоняясь перед неумолимыми обстоятельствами, – отступить, но не отказаться, постоянно держа его теплый дымящийся образ перед внутренним взором.

Карла стоит на балконе и чувствует, что нужно бежать.

Но бежать Карла не может – вокруг край города и сразу за ним пустыня, дорогу она не запомнила, транспорт уже не ходит, наступил шабат, пешком не дойти, они с Довом только что приехали, он уже выпил, и пройдет несколько часов, пока он сможет сесть за руль снова, и что же делать, караул.

– Карла, иди сюда, садимся! – кричит из комнаты Дов. Он любит поесть, и он не любит ждать, и пора за стол, все голодны.

Карла покидает балкон, покидает стремительные сиреневые сумерки, молчание выскобленных солнцем холмов, остывающий сладкий воздух пустыни и свободы, сомкнутые руки загустевающей тьмы, опрокинутые лица звезд. Оставляет все снаружи. Пора садиться за стол.

Она никого тут не знает, видит всех впервые. Просторная новая квартира, все распахнуто, сквозняки вычерчивают замысловатые траектории, сливаясь, соприкасаясь, сталкиваясь лоб в лоб. Предварительное спиртное выпито, гости немного побродили тут и там, позаглядывали в другие комнаты и на балкон, и теперь пришла пора долго и много есть (для того и собрались) – все эти сытные тяжелые блюда, сложные в приготовлении, трудоемкие, наперебой взывающие к собравшимся желудкам. К желудкам собравшихся. Женщины, их здесь три, перестают наконец метаться, подтаскивая все новые и новые миски и салатницы и гусятницы и что там еще. Неужто это все в них влезет? Да, влезет, безнадежно думает Карла. В них. В нас. Надо бежать, думает Карла, устраиваясь рядом с Довом, чинно пододвигая стул, легко трогая пальцами край тарелки, черенок ножа, уголок салфетки. Надо срочно бежать.

Женщины тоже садятся – толстуха в красном, плотный колобок в бирюзовом, длинная сухая селедка в леопардовом. Карла распознает их с трудом, имен запомнить не сумела, сама представилась Кларой – и хорошо, что вообще смогла открыть рот. Мужей вообще не отличить одного от другого и от третьего даже по цвету, даже по голосу, один Дов среди них как принц – в свободном и светлом, медленные уверенные движения, теплый ворсистый голос. Добрый широкий барин. Удобный, как диван.

Застолье, как заседание, можно объявлять открытым. Пришло время звенеть бокалами и вилками и опрокидывать и выпивать и поддерживать разговор неизвестно о чем. Напротив Карлы сидит леопардовая; кажется, это хозяйка дома, она пристально смотрит на Карлу, сейчас заговорит. Сейчас будет накладывать. А муж ее наливать.

Да, все так и есть.

Дов говорит о своей автомастерской с одним из мужчин; женщины где-то на границе периферического зрения тихонько журчат между собой не поймешь о чем; хозяйка продолжает, не скрываясь, рассматривать Карлу в упор, как расстреливать, – но хотя бы молчит, хотя бы жует. И Карла, чтобы не вскочить и не ринуться к двери, начинает вспоминать папу своей близкой подруги, вернее, рассказ подруги о нем.

Папа расположен в далеком северном городе, северо-восточном, живет один, упрямится, стареет, слепнет на оба глаза, одновременно пишет какую-то бесконечную книгу о войне, в которой сам не участвовал. Ты знаешь, – рассказывала подруга, недавно ездившая к отцу, – мне кажется, что он не так хочет писать эту книгу, как хочет говорить об этом. Я ему привезла ноутбук, наклеила на клавиши самые большие буквы, какие только существуют, а он все равно не видит, так что ему, собственно, остается только разговаривать. – Да, – соглашалась Карла, – это же, по сути, совершенно особый жанр – обсуждение ненаписанного. Это отдельное и прекрасное по-своему занятие. Еще об этом можно писать – о том, что собираешься кое-что написать. Это будет уже третий, тоже вполне достойный вид деятельности.

Как это все, в сущности, понятно, как по-человечески.

И вот Карла думает об этом папе, которого никогда не видела, о больших буквах на его новом ноуте, обреченном на прозябание, о крупных сиротских буквах, распластанных в его серебристой утробе. Красных, черных или белых, неважно, – все равно никому не нужных. Бедные толстухи («Почему толстая? Она просто крупная девочка!» – говорила в детстве бабушка о самой Карле), уже решившиеся выставить себя на всеобщее осмеяние ради призрачного успеха, уже выбежавшие на сцену в смешных рюшах и открытых трико, – а зрители взяли и не пришли, никому на них смотреть не интересно, никто даже смеяться не хочет. Стоят теперь, как дуры, в три шеренги, озираются, куда деваться. А деваться некуда.

И пока Карла думает о чужом папе, паника отступает.

Но потом папа и его толстые неразличимые буквы заканчиваются, и надо возвращаться к людям.

Люди уже выпили и налили еще, люди закусывают и говорят о чем-то своем, люди давно знакомы и успели обзавестись общими темами, и Карла их, кажется, не очень интересует. Они о ней не очень-то и помнят. Как хорошо, как же хорошо.

Карла хочет спросить у Дова, скоро ли они поедут назад, и привычно спотыкается о его имя. Он на самом деле не Дов, он родился Витей, а тут стал Довом, и Карла путается и пугается, и оба имени кажутся ей одинаково ненатуральными и чужими. Собравшиеся тут люди знают Дова давно, называют то так, то эдак, – но ведь то они, старые друзья, а ей как быть? Вдруг не угадаешь – а он обидится. Встречаются они не так давно, и до сих пор Карле удавалось выкручиваться, употребляя безличные обороты или обращаясь к нему как-то нейтрально. Не по имени. Вот и сейчас она тянет его за рукав, он поворачивает и наклоняет голову, и она шепчет: Скоро поедем?

Дов кивает: Да. Витя кивает: Да, да. Все скоро поедут. Не волнуйся.

Подружкин папа в качестве темы для отвлекающих размышлений давно иссяк, и Карла начинает думать о своем страхе, о том, что ей с ним делать и как от него избавиться. Это чувство – что надо уходить, спасаться, что еще секунда – и все схлопнется, и она застрянет внутри, и уже не вырваться – возникает у нее все чаще, в самых неожиданных ситуациях, и пугает все сильней. Первая волна паники обычно сменяется расчетливой готовностью, мышечный тонус подскакивает и велит мчаться вдаль, она начинает озираться в поисках выхода и морщить лоб в поисках предлога. И отступает, удаляется, высвобождается, что-то бормоча окружающим людям, если это нужно, или просто стремительно выскакивая из трамвая-автобуса – на пару остановок раньше, чем нужно.