Линкольн Чайлд - Голубой лабиринт (ЛП)

Она подняла трубку телефона, стоявшего на столе, и сделала короткий звонок. Через минуту позади нее с гудением открылась дверь в стене, и в вестибюле появились еще две медсестры. Одна из них жестом пригласила Пендергаста подойти.

Пройдя через внутреннюю дверь, он последовал за двумя женщинами по прохладному коридору с окнами, через которые струился яркий утренний солнечный свет. Из-за штор из тафты и красочных альпийских фотографий это место казалось ярким и жизнерадостным. И все же на окнах были усиленные стальные решетки, а под белоснежной униформой медсестер можно было заметить оружие.

Дойдя почти до конца коридора, они остановились перед запертой дверью. Медсестры открыли ее и, отступив назад, жестом пригласили Пендергаста войти. Перед ним была большая и просторная комната с открытыми зарешеченными окнами, из которых открывался прекрасный вид на озеро. В комнате была кровать, письменный стол, полка с книгами на английском и немецком языках, высокое кресло и ванная комната.

За столом сидел молодой человек семнадцати лет, очертания которого почти магически подсвечивались солнечными лучами. Он старательно — даже кропотливо — переписывал что-то из книги в тетрадь. Солнце золотило его светлые волосы. Взгляд его серо-голубых глаз перемещался от книги к тетради и обратно, он был полностью поглощен своим занятием и даже не заметил, что к нему пришел посетитель. Пендергаст отметил, что, несмотря на скрупулезную работу, молодой человек все еще держится с заметным аристократизмом. В весе он не прибавил, оставался все таким же стройным, даже худощавым.

Пендергаст почувствовал навалившуюся усталость.

Юноша, наконец, отвлекся от своей работы и посмотрел на посетителя. На секунду на его лице застыло выражение непонимания, но миг спустя он расплылся в улыбке.

— Отец! — воскликнул он, вскочив со стула. — Какой сюрприз!

Пендергаст позволил себе обнять сына в ответ. За этим последовало неловкое молчание.

— Когда я смогу выбраться из этого места? — спросил, наконец, Тристрам. Вопрос звучал почти жалобно. — Я ненавижу его!

Он говорил на странном, формальном, академическом английском с немецким акцентом, смягченным нотками португальского.

— Боюсь, что какое-то время тебе придется побыть здесь, Тристрам.

Юноша нахмурился и дотронулся до кольца на среднем пальце левой руки — золотое кольцо с большим сапфиром.

— С тобой здесь хорошо обращаются?

— Достаточно хорошо. Еда отличная. Я гуляю каждый день. Но они все время наблюдают за мной. У меня нет друзей и мне тут скучно. Мне больше нравилось в “École Mère-Église» [109] École Mère-Église — Школа Матери-Церкви (фр.) . Когда я смогу вернуться туда, отец?

— В ближайшее время, — Пендергаст тяжело вздохнул, — Как только я разберусь кое с чем.

— С чем именно?

— Тебе не нужно беспокоиться об этом. Послушай, Тристрам, мне нужно спросить тебя кое о чем. С тобой не случалось ничего необычного с момента нашей последней встречи?

— Необычного? — непонимающе переспросил Тристрам.

— Того, чего обычно не случается. Письма? Звонки? Неожиданные визиты?

Взгляд Тристрама вдруг опустел. На секунду он замешкался, а затем тоскливо покачал головой:

— Нет.

Пендергаст внимательно посмотрел на него.

— Ты лжешь, — почти обличительно заключил он. Тристрам не ответил, уставившись в пол. Пендергаст глубоко вздохнул. — Я не знаю, как сказать тебе это. Твой брат умер.

Тристрам вздрогнул:

— Альбан? Малыш ?

Пендергаст кивнул.

— Как?

— Его убили.

В комнате стало очень тихо. Тристрам явно пребывал в шоке. Некоторое время он просто молча стоял, смотря в пол, а затем одна слеза, дрожа, собралась в углу его глаза и скатилась по щеке.

— Его смерть печалит тебя? — спросил Пендергаст. — После того, как он относился к тебе?

Тристрам покачал головой:

— Он был моим братом.

Эти слова сильно подействовали на Пендергаста. Альбан ведь был и его сыном . Он уже не раз задавался вопросом, как может не печалиться из-за смерти собственного ребенка, почему не испытывает к нему сочувствия или жалости.

Тристрам взглянул на отца своими серебристыми глазами:

— Кто это сделал?

— Я не знаю. Но пытаюсь это выяснить.

— Потребовалось много сил, чтобы… убить Альбана.

Пендергаст ничего не сказал. Пристальный взгляд Тристрама заставлял его чувствовать себя неловко. Он нехотя признавался себе, что не знал , как быть отцом этому мальчику.

— Ты болен, отец?

— Я всего лишь восстанавливаюсь от приступа малярии, которую подхватил в недавней поездке, не более того, — ответил он поспешно.

Опять наступила тишина. Тристрам, стоявший рядом с отцом всё время беседы, вернулся к столу. Казалось, в нем идет какая-то внутренняя борьба. Наконец, он нашел в себе силы снова посмотреть на Пендергаста.

— Да. Я соврал. Я должен кое-что рассказать тебе. Я обещал ему, но раз он умер… думаю, ты должен это узнать, — он посмотрел на отца, ожидая его поддержки и понимания. Пендергаст стоял молча. — Альбан приходил ко мне, отец.

— Когда?

— Несколько недель назад. Я был еще в «Mère-Église». Гулял в предгорьях. Альбан стоял там, впереди, на тропе. Сказал, что ждал меня.

— Продолжай, — кивнул Пендергаст.

— Он выглядел по-другому.

— В каком смысле?

— Он стал… старше. Худее. Казался печальным. И говорил со мной он тоже… по-другому. Не было больше… не было… — он развел руками, не зная, какое слово использовать, — Vetachtung.

— «Презрения», — подсказал Пендергаст.

— Точно. В его голосе не было презрения.

— О чем вы говорили?

— Альбан сказал, что собирается в США.

— Он уточнил, зачем именно?

— Да. Он сказал, что собирается... восстановить справедливость. Отменить какое-то страшное действие, которое сам же и запустил.

— Он так и сказал?

— Да. Я не понял точно. Восстановить справедливость? Какую именно? Я спросил его, что он имел в виду, но он отказался объяснить.

— Что еще он сказал?

— Он попросил пообещать, что я не буду рассказывать тебе о его визите.

— И все?

Тристрам помолчал.

— Было еще кое-что.

— Что же?

— Он сказал, что пришел попросить у меня прощения.

— Прощения? — переспросил Пендергаст, чрезвычайно удивленный этим.

— Да.

— И что ты ответил?

— Я простил его.

Пендергаст переступил с ноги на ногу. Он почувствовал, что спутанность сознания и физическая боль начинают возвращаться к нему, и это повергало его в отчаяние.

— Как именно он просил прощения? — спросил он резче, чем хотел.

— Он плакал. Он чуть с ума не сошел от сожаления.

Пендергаст покачал головой. Было ли это раскаяние искренним, или Альбан решил лишь пустить в ход одну из своих жестоких уловок, применив ее на своем доверчивом брате-близнеце?