Чайна Мьевилль - В поисках Джейка

Колдун чуял исходящий от фамильяра энтузиазм. Беспощадный интерес ко всему, что встречалось ему на пути, удерживал это противоестественное создание от распада, и каждый раз, когда он, напрягшись, перистальтическими сокращениями плоти продвигал себя по коробке, ограниченность его тупого, продиктованного голодом интереса пронзала колдуна, снова и снова заставляя его перегибаться пополам. Тварь была глупой: безмолвной, но при этом жгуче любопытной. Колдун почуял, как фамильяр осмысляет пыль: покатавшись в ней скорее случайно, чем намеренно, он приспособил ее теперь зачем-то к своему телу.

Ему хотелось повторить то, что он сделал для приходившей к нему женщины, хотя процесс получения змей отнял у него много сил. Правда, истинные манипуляции производил не он, а его фамильяр, он служил каналом для магии; все его существование сводилось к тому, чтобы менять, использовать, знать. Колдун жаждал могущества, которое давал ему фамильяр, и потому закрыл глаза, сосредоточился и заставил себя поверить, что он сможет, что ему хватит силы воли. И все равно, глядя на пыльного красного слизняка, слепо тычущегося в стенки коробки, он вдруг почувствовал слабость и неуверенность. Он чуял, как обезмысленный разум фамильяра слепо тычется в его разум. Чувствовать, как собственное испражнение копошится в его мозгу, словно личинка в куске мяса, было для него непереносимо, несмотря на все преимущества, которые оно ему давало. Он чувствовал себя сточной канавой. В присутствии фамильяра ему то и дело приходилось глотать поднимавшийся из желудка ком. Почему-то непрестанный интерес твари ко всему и вся он воспринимал как оскорбление. В общем, оно того не стоило. Колдун решился.

Оказалось, что убить фамильяра нельзя, а если и можно, то колдун не знал как. Сначала он хотел разрезать его ножом, но, едва лезвие касалось его тела, как оно с любопытством обнюхивало его, разделялось надвое и снова слипалось воедино, обогнув сталь. Еще оно пробовало хватать металл.

Когда он хотел расплющить его утюгом, фамильяр сначала отпрянул, перегруппировав свою материю, затем заполз на утюг сверху, обмазав его собой, и сделал попытку скользить на нем, как на коньке. Только огонь привел его в некоторое смущение, и он долго сидел неподвижно, покрывшись кислотой. Фамильяр изучал каждую опасность так же, как он изучал пыль, и пытался воспользоваться ею, а эхо его умственных усилий переворачивало колдуну нутро.

Наконец он сунул мерзкую тварь в мешок. Почувствовал, как та тычется в поры мешковины, и решил, что надо спешить. Колдун сидел за рулем, а живой мешок лежал в пластмассовой коробке на соседнем сиденье (положить его назад, с глаз долой, было выше его сил, — вдруг он вылезет и продолжит свои мерзостные изыскания вблизи его кожи?).

Была уже почти ночь, когда он остановил машину перед каналом Гранд Юнион [11] Гранд Юнион — канал в Великобритании, связывает Лондон с Бирмингемом. (Прим. пер.). . Там, среди муниципальных садов западного Лондона, между видавшими виды, покрытыми коростой граффити мостами, в пределах слышимости последних, не ушедших еще домой, панкующих ребятишек на площадке для скейта, колдун попытался утопить своего фамильяра. Нет, он не был настолько глуп, чтобы думать, будто это сработает, и все же зашвырнуть проклятую тварь в перевязанном веревкой и нагруженном камнями мешке в холодную грязную воду было для него таким счастьем, что он даже застонал от удовольствия. Он проследил, как канал проглотил свою добычу. Свобода. Колдун повернулся и побежал.

…Грязь приняла фамильяра, как своего, а он продолжал учиться. Вытягивал временные щупальца, стараясь осознать сущность вещей. Бесстрашно боролся с мешковиной.

Все новое, что встречалось ему на пути, он сравнивал с тем, что уже было ему известно. Его сила состояла в способности вносить изменения. Он применял орудия; он не обладал иными способами познать что-либо, кроме как сделать познаваемый объект частью себя. Весь мир состоял для него из сплошных орудий. Фамильяр уже хорошо знал пыль и немного разбирался в ножах и утюгах. Теперь он ощупывал воду и волокнистую ткань мешка, делал с ними то, что позволяло ему понять: он не знал этого раньше.

Выбравшись из мешка и оказавшись в грязной темноте, он неуклюже поплыл, изучая встречавшиеся ему по дороге ошметки и мелкую подводную жизнь. Даже в таких непривлекательных водах водились какие-то выносливые и непритязательные рыбы, так что фамильяр скоро наткнулся на них. Внимательно разобрав на части нескольких, он научился пользоваться и ими.

Сначала он вырвал им глаза. Потер их друг об дружку, задумчиво подержал за тянувшиеся от них ниточки. Потом выпустил из себя микроскопические волоски, которые проникли в студенистые от крови нервные стебельки. Его форма жизни присваивала себе все. Вот и теперь он втянул в себя чужие глаза и, впервые в жизни ощутив зрительный сигнал, понял, хотя и не увидел (ведь он барахтался в грязи), что он находится во тьме. Выкатившись из грязи, он с помощью своих новых стекловидных тел увидел свет уличного фонаря, который прорезал черную воду.

Он снова нашел трупы брошенных им рыб (на этот раз с помощью зрения). Пройдя сквозь них, как сквозь лабиринт, он разгадал их загадку. Теперь он был обмазан их слизью. Одно за другим он отломил им ребра, словно детальки какой-нибудь игрушки. И воткнул их себе в кожу (его собственные крошечные, беспорядочно разбросанные сосудики и мышечные волоконца внедрились в рыбью кость). Теперь он мог пользоваться ими для передвижения и ходил степенно и вперевалочку, словно морской еж.

Фамильяр трудился без устали. В считаные часы он изучил все ложе канала. И все, что он там находил, шло у него в дело, иногда и не однажды. Некоторые предметы он соединял между собой. Другие, повертев, отбрасывал за ненадобностью. И каждое новое использование, каждая манипуляция (причем манипуляция намеренная, не случайная) помогала ему читать смыслы. Фамильяр превращался в примитивного эрудита, он ничего не забывал, каждое новое озарение мостило путь следующему, контекст нарастал, и от этого познание давалось ему все легче. Постижение пыли оказалось самым сложным делом его жизни.

Когда с первым лучом зари фамильяр выполз на берег, его тело, словно панцирь, облекала молочная бутылка. Бусинки глаз выглядывали из ее горла. Маникюрные щипчики служили ему кусачками. Маленькими острыми камешками он просверлил дырочки в ее стеклянных боках, и теперь из них торчали прутики, плававшие когда-то по поверхности канала, и ломаные авторучки. Чтобы при ходьбе они не тонули в жидкой грязи, к их концам он прикрепил монетки и плоские камешки. Сооружение производило впечатление хрупкости. За собой фамильяр волок мешок, в котором его утопили. Он пока не знал, к чему его приспособить, не умел выражать эмоции, и все же он испытывал к этому мешку нечто вроде сентиментального чувства.