Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

К Соне бабка добра была и ласкова, а меня невзлюбила. За что – тогда я не понимал. Думал – за озорство.

Ребенком я рос строптивым, шустрым, как все мальчишки. Бабка Аделаида не прощала мне шумных игр со сверстниками, беготни и резвости – то и дело жаловалась на меня матери.

До сих пор помню, как темнело от огорчения мамино лицо. Она приходила усталая с работы, а бабка вываливала на нее с порога все страшные ябеды про меня: кошку гонял, зашиб сопливого соседкиного сына, брал без спросу столовый нож, уроки не учил, шлялся с мальчишками допоздна. Обзывался.

Мама морщилась, словно от боли, и укоризненно качала головой. А бабка наседала, требуя мне наказания посуровее: поставить в угол на горох. Ужином не кормить.

Я видел, как не хотелось матери идти на поводу у жестокой старухи, но она всегда соглашалась. Все детство я не мог разгадать причины странного материнского послушания. И только повзрослев, понял: дом, где мы в городе жили, принадлежал свекрови. Поэтому бедная моя мама, хочешь не хочешь, а обязана была уважать мнение хозяйки. Не в деревню ж ей было возвращаться с обоими детьми под мышкой. Ее уж давно никто там не ждал.

Вот что помню из детства: каждую ночь, укладывая спать, бабка пугала меня Вадимом Кровяником. Грозилась:

– Ох ты, Вадим Кровяник, бесово семя. Гляди – настанет час, явится он по твою душу. За все тогда расплатишься!

Я трясся, сам не зная отчего. Пугало совпадение имен. Оно с самого начала казалось мне не случайным.

Мишу перевязали, сделали укол от столбняка и дали снотворное.

Но едва восстановился порядок в отделении, неприятности хлынули валом.

В кабинете главврача находилась некая дамочка. Увидав ее, я сразу все понял. Не случайно, значит, она ошивалась у нас всю прошлую неделю. И точно: главврач, ощеря лисью пасть, озвучил гадкую новость.

– Вернее сказать – старость! – толкнув меня в бок, ухмыльнулся Штерн. Я обиженно промолчал. Тоже ведь… Знал ведь, а не сказал. – Ну а чем же еще это могло закончиться, Алешенька? – виновато бубнил Штерн. – Ведь не вознесением же в небеса. Пенсия, голубчик! Труба зовет…

Альфред Романович шутил, стараясь меня подбодрить. А я прекрасно видел, что моему заведующему отделением уже не по себе от нависшего над ним дамоклова меча «заслуженного отдыха».

Главврач, конечно же, уверил, что Штерн уходит не прямо сейчас и не совсем – будет продолжать консультировать… И тэдэ и тэпэ.

А потом, расплываясь улыбками, представил «новую метлу»:

– Борисова Юлия Александровна, доктор наук, прошу любить, так сказать…

Я с ненавистью уставился на Юлию Александровну. Молодая, породистая. С фигурой. Глядя, как дрожат ноздри Юлии Александровны в момент, когда она рассказывает о себе, о своей прежней работе и научных публикациях, подумал, что красотка наверняка стерва. Прагматичная карьеристка, отвергающая семейные ценности в погоне за материальным. Или наоборот – давно замужем. Пристроилась за каким-нибудь пузатым манагером, владельцем чистенькой иномарочки. Подстраховалась.

Прервав эти мои желчные мысли, главный поинтересовался, что за ЧП стряслось в нашем отделении. Я объяснил.

– «Смерть красавицам»? Кровью?! – переспросил главный, косясь на прекрасную Юлию. Я усмехнулся. Штерн изящно почесал кривым мизинцем нависающий над тонкими губами нос-сливу и тоже стал пялиться на Борисову. Молчаливый атлет-ординатор Семагин уставился на нее с прямо-таки неприличным вожделением.

– М-да, странная история…

Юлия Александровна, видя, как все на нее смотрят, улыбнулась уголками губ. Она просто наслаждалась мужским вниманием.

Экая холодная лицемерка. И ладно там главврач и Семагин – Штерн-то каков! Старик, видно, уже в том возрасте, когда любая юбка вдохновляет – лишь бы молодая, половозрелая… Я сердился на Штерна, на равнодушную Юлию Александровну и раздражался на обоих. Прекрасно зная, что вся причина моего раздражения в том, что Штерн уходит. Пока он был заведующим, я чувствовал почву под ногами. Его уход равносилен сдвигу земной коры. А он тут хорохорится перед фифой!

Главное, можно сколько угодно знать о надвигающейся неприятности, предчувствовать, готовиться, ожидать. И все равно, когда неминуемое наконец случается, – злиться от того, что оно все-таки произошло. Причем еще именно так, как ты и навоображал себе. Бессилие перед неизбежностью, которую сам себе напророчил, – что может быть хуже?

Я тяжело вздохнул. Штерн глянул на меня и нахмурился.

– «Смерть красавицам», – повторил он задумчиво. И хлопнул по столу сухенькой лапкой. – А ведь это ж наш, можно сказать, семейный скелет в шкафу. Что вы скажете, Николай?

Он подмигнул Семагину, но тот, судя по всему, его не понял. И я не понял.

– В смысле? Поясните.

Борисова склонила голову набок и прищурилась. Даже сидя на жестком стуле в кабинете главврача психиатрической больницы, эта дамочка двигалась так, будто кто-то рядом раздевался под музыку. Все ее богатое тело дышало и волновалось. И это безумно раздражало.

Штерн замолчал. Мне показалось, что-то его озадачило. Обычно он болтает охотно и без передышки, а тут… Семагин равнодушно смотрел в окно, главврач таращился на Штерна с удивлением. Видя, что все ждут от него объяснений, старик спохватился и принялся рассказывать.

– Пряжка наша родимая – бывшая лечебница для помешанных при исправительном учреждении, – сказал он. – То есть, значит, при тюрьме… Со временем больницу из-под пенитенциарного ведомства вывели. Но все экспертизы в плане вменяемости головорезов Питера и окрестностей проводились именно у нас. О, здесь такие фрукты содержались! Закачаешься. Полюбопытствуйте, если будет время, в наших архивах, – тоном гурмана, рекомендующего редкое блюдо, пояснил старик. Обращался он главным образом почему-то к Борисовой. – Мне эта фраза – «Смерть красавицам» – сразу показалась знакомой. И вот, представьте, вспомнил! Ведь это ж было, как бы это выразиться… Личное кредо первого российского маньяка, Николая Радкевича.

– Кто такой? – ревнивым тоном спросил главврач.

Штерн с удовольствием разъяснил:

– Радкевич в начале XX века зверски зарезал нескольких девиц легкого поведения… Когда душегуба поймали – содержали у нас, в лечебнице при тюрьме. Стремился он, видите ли, очистить мир от греха.

– Как английский Джек Рипер? – спросила Борисова.

– Вот! – воскликнул Штерн. – Так его и называли в Питере – Второй Потрошитель. У нас он и умер. Убили другие заключенные. После того, как суд назначил ему восемь лет каторги… Кажется…

– Когда ж это все было? – спросила Юлия Александровна. Штерн задрал голову к потолку, усиленно вспоминая.