Элджернон Блэквуд - Огненная Немезида (сборник)

– Ну, допустим, а как насчет того запаха? Настаивал племянник. – Что ты сказал бы о нем?

Доктор Кэскарт пристально поглядел на Симпсона и поднял брови.

– Запахи, дорогой мой, – ответил он, выдержав паузу, – не так просты и доступны для телепатического общения, как голос или человеческий облик. Согласимся, что я понимаю в этом столь же много или, лучше сказать, столь же мало, сколь и ты сам.

С известных пор в своих рассуждениях он уже не позволял себе быть излишне многословным, как это случалось прежде.

К исходу дня трое охотников – замерзшие, изнуренные, терзаемые голодом – завершили, наконец, долгую переправу через озеро и чуть не падая с ног от усталости, дотащились до главной стоянки. На первый взгляд она показалась им брошенной. Костер не горел, и Панк, вопреки ожиданиям, не кинулся к ним навстречу с добрыми словами приветствия. Чувства всех троих были перерасходованы и притуплены, а потому никто не выразил вслух удивления или досады; и вдруг непроизвольный, исполненный необычайной ласки и нежности вопль, сорвавшийся с уст Хэнка, еще раз напомнил о произошедшей с ними поразительной истории, обретающей, наконец, завершение: как безумный, опередив всех, кинулся проводник к остывшему кострищу. И доктор Кэскарт, и его племянник признавались впоследствии: когда они увидели Хэнка упавшим на колени и с восторгом обнимавшим некое живое существо, которое, еле шевелясь, полулежало возле остывшей груды золы, они до глубины души прониклись предощущением, что это нечто, без сомнения, – их пропавший и вновь обнаружившийся проводник, настоящий, подлинный Дефаго.

Так оно и оказалось.

Однако это утверждение сильно опережает события. Радость была преждевременной. Истощенный до последней степени маленький канадский француз – вернее, то, что от него осталось, – вяло ползал вокруг кучки золы, пытаясь снова разжечь костер. Скрючившись в три погибели, он возился со спичками и сухими веточками: слабые его пальцы еще кое-как повиновались долголетней, давно уже ставшей инстинктом, жизненной привычке. Но, чтобы управиться до конца с простейшим этим действием, разума уже недоставало. Разум был утрачен безвозвратно. А вместе с ним Дефаго лишился и памяти. Не только события последних дней, но и вся долгая предшествовавшая необычайным событиям жизнь обратилась для него в белое пятно.

Тем не менее на этот раз у костра находилось доподлинно человеческое существо, хотя и невероятно, ужасающе усохшее. Лицо его не выражало никаких чувств – ни страха, ни радости узнавания, ни приветствия. Было похоже, что он не узнавал ни того, кто так горячо обнимал его, ни тех, кто обогревал и кормил его, произнося слова утешения и поддержки. Покинутый, сломленный, оказавшийся за пределами всякой человеческой взаимопомощи, он кротко, бессловесно исполнял волю других. То, что некогда составляло его «Я», исчезло навсегда.

Одним из наиболее тяжелых воспоминаний в жизни все трое впоследствии охарактеризовали идиотскую улыбку, с которой Дефаго вдруг вытащил из-за раздувшихся щек мокрые комки грубого мха и сообщил им, что он и есть «проклятый пожиратель мха»; от самой простой пищи его постоянно рвало; но больше всего трогал охотников его жалобный, по-детски беспомощный голос, когда Дефаго принимался уверять их, что у него болят ноги – «горят, как в огне», чему, впрочем, нашлась вполне естественная причина: осмотрев несчастного страдальца, доктор Кэскарт обнаружил, что обе его ноги сильно обморожены. Под глазами Дефаго еще были заметны следы недавнего кровотечения.

Как перенес он столь длительное пребывание в лесной глуши под открытым небом без пищи и обогрева, где он скитался, как удалось ему преодолеть огромное расстояние между двумя стоянками, включая и долгий пеший обход вокруг озера, – все эти подробности так и остались неизвестными. Память покинула его навсегда. Лишенный разума, души и воспоминаний, он протянул лишь несколько недель и ушел из жизни вместе с зимой, начало которой ознаменовалось для него столь странным и печальным происшествием. Впоследствии индеец Панк добавил кое-какие детали к уже известным событиям, но его рассказ не помог пролить нового света. Около пяти часов вечера – то есть за час до того, как вернулись охотники, – он чистил рыбу ну берегу озера, когда вдруг увидел похожего на тень, с трудом ковылявшего к стоянке проводника, которому предшествовало, по словам Панка, слабое дуновение какого-то необычного запаха.

Не раздумывая, индеец собрал манатки и поспешил к родному дому. Все расстояние – добрых три дня ходу – он преодолел с той невероятной быстротой, на какую способен лишь человек его крови. Панка гнал ужас, давно поселившийся в крови племени, к которому он принадлежал. Уж он-то отлично понимал, что все это значило: Дефаго «видел Вендиго».

Это произошло на уединенном островке посреди большого канадского озера, берега которого жители Монреаля и Торонто облюбовали для отдыха в жаркие месяцы. Достойно сожаления, что о событиях, несомненно заслуживающих самого пристального внимания всех, кто интересуется сверхъестественными феноменами, не осталось никаких достоверных свидетельств. Увы, но это так.

Вся наша группа, около двадцати человек, в тот день вернулась в Монреаль, а я решил задержаться на одну-две недели, чтобы подтянуть свои знания по юриспруденции, ибо весьма неразумно пренебрегал занятиями летом.

Стоял поздний сентябрь, и по мере того, как северные ветры и ранние заморозки понижали температуру воды в озере, из его глубин все чаще и чаще стали всплывать форели и щуки-маскинонги. Листва кленов окрасилась в ало-золотистые тона, окрестности оглашал дикий смех гагар, которому вторили долгим эхом закрытые бухточки, где летом никогда не звучали подобные странные крики.

Я был единственным хозяином острова, а также двухэтажного коттеджа и каноэ, ничто не мешало моим занятиям, кроме бурундуков и еженедельных появлений фермера с яйцами и хлебом, так что, казалось, мне не составит труда наверстать упущенное. Да только жизнь любит преподносить сюрпризы.

Перед отъездом все тепло попрощались со мной и предупредили, чтобы я остерегался индейцев и не задерживался до наступления морозов, которые достигают здесь сорока градусов. Сразу же после отплытия группы я болезненно ощутил свое одиночество. Ближайшие острова – в шести-семи милях, прибрежные леса не так далеко, милях в двух, но на протяжении всего этого расстояния не видно никаких признаков человеческого жилья. Остров был совершенно пустынным и безмолвным, однако скалы и деревья, в продолжение двух месяцев непрестанно откликавшиеся на человеческий смех и голоса, пока еще хранили их в своей памяти, поэтому, перебираясь со скалы на скалу, я ничуть не удивлялся, если мне слышались знакомые крики, а иногда даже мерещилось, будто кто-то зовет меня по имени.