Эркман-Шатриан - Сборник Рейнские рассказы

В 1817 году ежедневно можно было видеть блуждавшую по улицам Гессен-Дармштадтского квартала, в Майнце, высокую тощую женщину, со впалыми щеками, с диким взглядом: истинное подобие безумия. - Эта несчастная, по имени Христина Эвиг, бывшая матрасница, проживавшая в переулке Малого Затвора, за собором, лишилась рассудка вследствие ужасного события.

Переходя однажды вечером через извилистую улицу Трех Лодок, со своей маленькой дочкой, которую она держала за руку, бедная женщина вдруг заметила, что она на миг выпустила руку ребенка и уже более не слышит звука его шагов. Оглядываясь, она стала звать:

- Дёйбша!.. Дёйбша!.. Где же ты?

Никто не ответил, а улица, насколько простирался ее взор, была пустынна. Тогда, крича, называя дочь по имени, она бегом вернулась к гавани; она окунула свои взоры в мрачную воду, разверзающуюся под суднами. Ее крики, ее стенанья привлекли соседей; несчастная мать сообщила им о своём несчастии. Кое-кто присоединился к ней, начались новые поиски; но ничего... ничего!.. Никакого следа, ни малейшего намека!.. Ничто не осветило этой ужасной тайны.

С той минуты Христина Эвиг не возвращалась более домой. Днем и ночью она бродила по городу, крича голосом, все более и более слабым и жалостным: "Дёйбша!.. Дёйбша!.."

Ее жалели; добрые люди поочередно принимали ее у себя, давали ей есть, одевали ее в свои отрепья. А полиция, при виде такой общей симпатии, не сочла долгом вмешаться и не поместила Христину в дом сумасшедших, как это делалось в то время.

Итак, ей предоставили бродить и жаловаться, не заботясь об ней.

Но несчастью Христины придало поистине зловещий характер то, что исчезновение ее дочки послужило как бы сигналом к целому ряду событий в том же роде: с той поры исчезло около десяти детей удивительным, необъяснимым образом, а некоторые из этих детей принадлежали к высшим кругам населения.

Эти похищения совершались обычно при наступлении ночи, когда остается мало прохожих и когда все спешат вернуться после занятий домой. Шаловливое дитя приближалось к порогу дома, его мать кричала: "Карл!.. Людвиг!.. Лотелэ!.." - совершенно так же, как бедная Христина. Никакого ответа!.. Бегали, призывали, перерывали все вокруг... Кончено!

Рассказать вам обо всех розысках, временных арестах, обысках, об ужасе в семьях было бы совершенно невозможно...

Видеть смерть своего ребенка - это несомненно ужасно; но потерять его, не зная, что с ним сталось, думать, что этого никогда не узнаешь, что маленькое существо, столь слабое и нежное, которое вы прижимали с такой любовью к своему сердцу, теперь, быть может, страдает, призывает вас на помощь, и что вы не в силах ему помочь... это превосходит всякое воображение, этого не может выразить никакое человеческое слово!

И вот, в один октябрьский вечер того же 1817 года, Христина Эвиг, поскитавшись по улицам, присела на край Епископского фонтана; ее длинные седые волосы были распущены, ее глаза блуждали вокруг, как во сне.

Соседские служанки, вместо того, чтобы по обыкновению замедлиться у водоема за болтовней, спешили наполнить свои кувшины и вернуться в хозяйский дом.

Несчастная безумная осталась одна, сидя неподвижно под ледяным дождем, который капал сквозь решето рейнского тумана. А высокие окрестные дома, с их острыми щипцами, решетчатыми окнами, бесчисленными слуховыми окошками, медленно обволакивались мраком.

В часовне Епископства пробило тогда семь часов; Христина не двигалась и все тянула, дрожа: "Дёйбша!.. Дёйбша!.."

Но в то мгновение, когда бледные отсветы вечерней зари раскинулись по вершине крыш перед тем как исчезнуть совсем, она вдруг задрожала с ног до головы и вытянула шею. Ее закоснелое, в продолжение двух лет бесстрастное лицо выразило столько смышлености, что служанка советника Трумфа, протягивавшая как раз свой кувшин под отверстие фонтана, обернулась, поражённая ужасом, следя за этом жестом безумной.

В то же время, на другой стороне площади, вдоль тротуара, проходила женщина, с опущенной головой, держа что-то в руках, завёрнутое в кусок полотна, что барахталось.

В этой женщине, за дымкой дождя, было что-то ужасающее; она бежала, как воровка, только что совершившая свое злодеяние, таща за собой по слякоти свои грязные отрепья и прячась в тени.

Христина Эвиг протянула свою большую иссохшую руку, губы ее пришли в движение, лепеча странные слова; но вдруг пронзительный крик вырвался из ее груди:

- Это она!

И, в один миг перескочив через площадь, она достигла угла улицы Старого Железа, куда только что скрылась женщина.

Но тут Христива остановилась, задыхаясь: неизвестная исчезла во мраке этой ямы, и вдали слышался лишь однообразный шум воды, лившейся из водосточных труб.

Что же произошло в душе безумной. Вспомнила ли она? Было ли ей видение, одна из тех молний в душе, которые в одно мгновение сдергивают завесу с пропастей прошлого, я не знаю.

Но, как бы то ни было, рассудок вернулся к ней.

Не теряя ни минуты на преследование только что мелькнувшего виденья, несчастная вернулась на улицу Трех Лодок, повернула, как в бреду, за угол площади Гутенберга и кинулась в сени судьи Каспара Шварца, выкрикивая свистящим голосом:

- Господин судья, воры детей открыты... Ах! скорей... слушайте... слушайте!...

Господин судья только что окончил свою вечернюю трапезу. Это был важный, методичный человек, любивший хорошее пищеварение после безмятежного ужина; вот почему он был живо обеспокоен этим привидением, и ставя свою чашку чаю, которую он подносил как раз к губам:

- Господи! - воскликнул он, - дадут минуту покоя за целый день? Ну, можно ли найти человека несчастнее меня? Что нужно от меня этой безумной? 3ачем ее впустили сюда?

При этих словах Христина, успокоившись, отвечала с мольбой:

- Ах! господин судья, вы спрашиваете, есть ли кто-нибудь несчастнее вас... так посмотрите же на меня... посмотрите на меня!..

И в голосе ее были рыданья; скрюченными пальцами она отстраняла свои длинные седые волосы от бледного лица; она была ужасна.

- Безумная! Да, Боже мой, я была ею... Господь, в Своём милосердии, укрыл от меня мое горе... но я больше не безумная... О! что я видела... Эта женщина, уносившая ребенка... так-как то был ребенок... я в этом уверена...

- Ну! убирайтесь к чёрту, с вашей женщиной и с вашим ребенком... убирайтесь к черту! - закричал судья. - Посмотрите, несчастная влачит свои лохмотья по паркету. Ганс!... Ганс!.. Скоро ли ты вытолкаешь эту женщину за дверь? - Ну, его к черту, место судьи!... Оно доставляет мне одни лишь неприятности.

Слуга появился, и г. Каспар Шварц сказал ему, указывая на Христину:

- Выведи-ка ее!

- Мне решительно нужно завтра подать форменное прошение об освобождении города от этой несчастной. Существуют же у нас дома для умалишённых, слава тебе, Господи!