Дуглас Клегг - Человек-Хэллоуин

А потом он увидел своего брата Вэна, все еще семнадцатилетнего. Весь в крови, он вскинул руки над головой. Охотничий нож блеснул в лунном свете.

Время превратилось в реку из крови и огня. Вэн Кроуфорд брел по ней, подняв руки над головой. Острые камешки впивались ему в ноги. Это была просто прозрачная чистая вода, и вот он брел по ней, погрузившись по пояс.

Он огляделся по сторонам. На какой-то миг задумался: вроде бы он был в лесу рядом со Стоунхейвеном ночью, но сейчас стоял летний день и жаркое солнце палило нещадно. Вэн наклонился и схватил что-то сверкавшее и переливавшееся в чистой воде. Обман зрения.

Диана стояла на дальнем берегу: светлые волосы падают на плечи, бледная кожа, округлые груди. Она смотрелась здесь вполне естественно, словно и должна была стоять вот так, на берегу реки, обнаженная, дожидаясь его.

— Поймай ее! — велела Диана, когда он поднял на нее взгляд. — Она нам нужна!

Он долго смотрел на нее, не желая, чтобы этот сон закончился.

(Вэн понимал., что это сон, у него было ощущение, что все происходит во сне, кроме того, он понимал, что река из крови и огня не может вдруг превратиться в чистую летнюю речку, полную серебристых рыбок.)

Затем он снова потянулся к бурлящей, искрящейся воде и схватил ее, извивающуюся, поднял к солнцу.

Нож.

Это не нож — это серебристая рыбка, извивающаяся у него в руке.

Ее маленький ротик раскрывался и закрывался на воздухе, выпуклые глаза таращились на мир. На ощупь она была скользкая и изящная, он почувствовал, как ряд колючек спинного плавника впился ему в ладонь.

(«Я в это не верю».)

«Поверь в это, — сказала Диана, хотя ее не было рядом с ним. — Все, что требуется, это твоя уверенность, твоя вера. Отпусти себя, позволь ему выйти, пусть оно ведет тебя».

(«Ведет меня? Куда?»)

«На другую сторону».

(«На небеса?»)

«Пойди и узнаешь».

К Диане, сидящей на дальнем берегу и глядящей в воду. Казалось, цветы распускаются в ее шелковистых волосах. Солнечный свет окружал ее нимбом.

— Иди на эту сторону, Вэн, иди же! — крикнула она радостно.

Он поглядел на бурлящую воду и увидел под ней другое лицо.

Лицо, которое могло бы принадлежать юной латиноамериканке лет шестнадцати. Темные волосы струились по ее спине, поток искажал черты. Вода покраснела, когда он прошел мимо девушки, ее левый глаз сделался красным и губы стали красными, как розы, как кровь. Все стало красным.

— Лурдес? — спросил он, удерживая над головой извивающуюся серебряную рыбку. — Лурдес? Это ты? С тобой все в порядке?

Она раскрыла рот в крике, и несколько маленьких плоских червяков, извиваясь, выскочили у нее изо рта и скрылись в кровавой воде.

Он поглядел на Диану, с которой происходило что-то странное. Кожа на всем ее теле пульсировала жаром. Казалось, сквозь ее руки и плечи просвечивают изумруды, а жаркое солнце с каждой секундой становилось все горячее. Неосязаемый ветер развевал ее волосы, и уже казалось, что саму Диану вот-вот сдует и унесет, хотя над водой, где стоял Вэн, воздух оставался неподвижным.

Лурдес поднялась из реки, словно русалка, словно видение, обвила мокрыми руками его плечи, закрыла глаза и прижалась губами к его рту. Он разжал зубы, уступая ее настойчивому языку, и ощутил теплую воду, а их языки дразнили друг друга. Ее плоть была свежей и упругой, груди прижимались к нему, заставляя восставать его мужское естество.

«Мужское естество».

Потому что вот кто он теперь, он мужчина, и его естество восстает, и эта Лурдес, сука, расстилается перед ним, эта потаскушка заставляет его делать это с ней…

Даже поднимая нож, он понимает, что находится в каком-то нереальном мире, странном, лишенном покоя сновидении.

«Вечер, октябрь, лес, Диана, охота, Лурдес, сука…»

Все обрушивается на него.

Летний день разрывается, словно бумажный экран, — и снова вокруг темный лес, холодный вечер, нож, зажатый в его руке. Лунный свет и кровь струятся наперегонки по ее благоухающей коже, по коже Лурдес, девчонки, у которой в волосах и на шее растут алые цветы.

— Вверх, — выдыхает Вэн, — и вниз!

Лезвие входит… О, какой мокрый звук.

«Неужели только я один слышу его? Этот сосущий звук, с каким нож входит в грудь и снова выходит, вверх-вниз и снова…»

Ночь, луна, он больше не чувствует себя Вэном Кроуфордом, вечным неудачником, по коже проходит холодок, кто-то иной глядит его глазами… Он не просто какой-то там сын рыбака и медсестры с толстыми икрами. Какое у нее лицо в лунном сиянии! Какое лицо! Глаза, такие темные и прекрасные.

«Я понимаю, почему мой братишка спал с тобой, теперь я понимаю, хотя раньше не понимал. Ты это что-то, ты шедевр, ты кусок плоти, и у тебя просто прелестные губы, которые кривятся и обнажают белоснежные зубки каждый раз, когда ты кричишь, но я все-таки выжму весь этот крик из твоих легких, Лурдес, Лурдес-Мария Кастильо, сука Ты на самом деле русская, да? Лурдес Кастильосукина. Хо! Ха-ха-ха! О, послушай, как поет этот ножичек, — дивная музыка: хлюп, плюх, шлеп…

Она дерется как девчонка — хи-хи-хи, — машет руками, потому что не понимает, что он делает, даже не догадывается, почему он это делает.

Но нож знает.

Нож всегда знает.

Главное правило: у ножа есть своя голова на плечах, на самом деле это у него все бразды правления. Полисмен, я вовсе не собирался колоть ее четырнадцать раз подряд, просто она стояла на пути моего ножа Она натыкалась на него снова и снова. Я пытался отойти, но она так и лезла на меня всем телом.

Вверх, и вниз, и сбоку — нож режет, колет, рубит, и из-под него выступает какая-то кашица.

Она не может больше кричать, Лурдес-Мария Кастильосукина не может кричать. Бьюсь об заклад, сейчас твои глаза покраснели от крови и ты не чувствуешь ничего, ведь ты уже получила столько ударов, а сейчас это просто летний день в парке, где ничто не может коснуться твоей прекрасной кожи…»

Он оглядывается назад, в темноту, прижимая к себе мокрое тело девушки, недоумевая, отчего Диана к ним не присоединяется.

У себя за спиной он видит то, от чего у него седеют волосы, и он знает, что они седеют, чувствует это, он чувствует, что весь покрыт кровью девушки, что кожа его сморщилась, а волосы поседели и поредели в один миг в свете октябрьской луны.

«Святая Матерь Божья! Какого черта я творю? Зачем я все это делаю? Зачем моя рука это делает, вонзает в нее нож, делает ей больно, заставляет течь ее кровь?»

И другой голос, который, словно червяк в гнилое яблоко, заполз в его мозг, ответил ему:

«Это ты так ее любишь.

Она ведь такая хорошенькая! Она так соблазнительна, когда содрогается от твоего прикосновения, когда ты тыкаешь в нее этой штукой, сунул-вынул, сунул-вынул! Все ее тело — влагалище! Одно сплошное влагалище!»