Говард Лавкрафт - Ктулху (сборник)

Должно быть, шептал лорд Нортэм, нечто было в нем плохо с самого начала; однако такое не могло прийти ему в голову, пока он не зашел слишком далеко в своих исследованиях. Он был девятнадцатым бароном в семействе, корни которого далеко уходили в самое неуютное прошлое – невероятно далеко, если верить легенде, ибо, согласно семейному преданию, относились еще к досаксонским временам, когда некий Луний Габиний Капитон, военный трибун Третьего Августова легиона, расквартированного тогда в Линдуме, в Римской Британии, был в общем итоге отстранен от командования за участие в неких обрядах, не связанных с какой-либо из известных религий.

Габиний, согласно слухам, явился в некую тайную пещеру в утесе, где сходился на встречи странный народ, и во тьме произвел Старинный Знак; странный народ же, который бритты даже поминали с ужасом, состоял из последних уцелевших жителей, населявших затонувший на западе великий материк, оставив после себя лишь острова с их стоячими камнями, кругами и святилищами, среди которых величайшим был Стоунхендж. Нельзя, конечно, полностью доверять легенде, утверждающей, что Габиний построил неприступную крепость над запретной пещерой и основал династию, которой не могли пресечь ни пикты, ни саксы, ни датчане с норманнами; или невысказанному предположению о том, что из этого рода происходил отважный спутник и лейтенант Черного принца [36], которого Эдвард Третий сделал бароном Нортэмским. Подобные связи отнюдь не были очевидными, однако их часто упоминали; и по правде говоря, каменная кладка Нортэмского замка самым тревожным образом напоминала кладку стены Адриана [37]. Еще ребенком лорда Нортэма посещали странные сны, когда он ночевал в самых старинных частях замка, и он выработал постоянную привычку озираться назад в своей памяти, разыскивая в ней полуаморфные сценки, образы и впечатления, не существовавшие в его бодрствующем бытии. Он превратился в мечтателя, находившего жизнь тусклой и неинтересной, занятого поисками неведомых краев и прежде знакомых связей, нигде более не обнаруживаемых в зримых краях земли.

Исполненный чувства того, что ощущаемый нами мир представляет собой всего лишь атом в ткани громадной и грозной и что неведомые сферы теснят и пронизывают известное нам в каждой точке, Нортэм в юности и в молодые годы черпал из источников официальной религии и оккультных тайн. Однако нигде не мог он найти легкости и удовлетворения; a когда повзрослел, затхлость и ограничения жизни сделались все более и более безумными для него. К двадцати годам он уже успел познакомиться с сатанизмом и во всякое время с жадностью поглощал любое учение или теорию, которая, на его взгляд, обещала избавление от тесных перспектив науки и тупых в своей неизменности законов природы. Он с пылом поглощал книги, подобные коммерческому описанию Атлантиды Игнатия Донелли – такие книги он проглатывал единым духом, a несколько забытых предшественников Чарлза Форта* поразили его своей выдумкой. Он всегда был готов проехать много лиг, следуя мутным деревенским россказням о какой-нибудь аномалии, а однажды отправился в Аравийскую пустыню – искать Безымянный город, которого никогда не зрел ни один из людей. Все это воспитало в нем полную соблазна веру в то, что где-то существуют доступные врата, которые, если только их удастся найти, откроют ему вольный доступ к тем безднам, память о которых смутными отголосками доносилась из самых глубин его существа. Врата эти могли пребывать как в видимом мире, так и в его разуме или душе. Что, если внутри еще далеко не исследованного наукой мозга пребывает то самое таинственное звено, которое пробудит его к прежним и будущим жизням в забытых измерениях, свяжет его со звездами и с теми вечностями и бесконечностями, которые прячутся за ними?

Перевод Юрия Соколова

Воспоминания мои пребывают в великом беспорядке. Я даже сомневаюсь в том, когда они начинаются, ибо временами ощущаю позади себя потрясающие шеренги годов, а иногда мне кажется, как будто настоящий момент представляет собой изолированную точку в серой и бесформенной бесконечности. Я даже не уверен в том, как передаю эту весть. Понимая, что говорю, я тем не менее испытываю смутное ощущение того, что потребуется некое странное и, быть может, ужасное посредничество для того, чтобы передать мои слова туда, где меня должны услышать. Личность моя также возмутительно не определена. Похоже, я испытал великое потрясение – быть может, посредством некоего полностью монструозного выроста какого-нибудь из циклов моего уникального и невероятного жизненного опыта.

Все эти циклы бытия, конечно, имеют своим основанием ту источенную червями книгу. Помню, когда я обрел ее – в тускло освещенном месте возле черной маслянистой реки, над которой всегда кружит туман. Место это было старинным, и доходящие до потолка полки, уставленные прогнившими томами, шествовали бесконечной чередой по лишенным окон внутренним комнатам и альковам. Еще там грудились на полу огромные и бесформенные кучи книг, чередующихся с полными фолиантов грубыми ларями; в одной-то из этих груд я и отыскал этот том. Названия книги я так и не узнал, ибо первые страницы отсутствовали; однако она раскрылась на последних страницах, явив мне нечто такое, отчего голова моя пошла кругом.

Это была формула – своего рода перечень того, что нужно говорить и делать, – в которой я узнал нечто черное и запретное; нечто такое, о чем я уже читал в уклончивых параграфах, которые со смесью отвращения и восхищения записывали странные любители копаться в тщательно хранимых под замком тайнах Вселенной, чьи тленные тексты я так любил поглощать. Она являлась ключом – и путеводителем – к неким вратам и переходам, о которых мистики мечтали и перешептывались между собой с детских лет рода людского, ведущим к свободе и открытиям за пределами трех измерений и областей известной нам жизни и материи. Целые века люди не обращались к ее жизненно важной сущности и не знали, где найти ее, однако книга сия была очень стара. Не печатный пресс, но рука некоего полубезумного монаха выводила эти зловещие латинские фразы уходящими в потрясающую древность унциалами [38].

Помню, как злобно хихикал и кривлялся этот старикашка, как он сделал непонятный мне знак левой рукой, когда я уносил эту книгу. Он отказался взять за нее плату, и причину этому я узнал только много позже. Поспешая домой по узким, извилистым и одетым туманом приморским улочкам, я ощущал неприятное впечатление того, что за мной крадучись следуют негромко ступающие ноги. Столетние обветшавшие дома по обе стороны улицы казались наполненными юной и отвратительной злобой – как будто здесь вдруг открылся доселе закрытый канал дьявольского понимания. Я ощущал, что эти стены и нависающие над головой остроконечные щипцы, сложенные из заплесневелого кирпича и поросших грибком штукатурки и древесины – с их похожими на глаза, остекленными ромбами окнами, – едва удерживались от того, чтобы сойти с места и растоптать меня, хотя я прочел только малейший фрагмент богомерзкого заклинания, прежде чем закрыть книгу и унести ее прочь.