Иван Гурьянов - Ужасы чародейства (сборник)

— «Ого! если только для того меня схватили за ухо, чтобы я сел поужинать», — сказал громко Офицер, — «то это можно было сделать и не так неучтиво».

Офицер встал и подошел к софе, но только что он сел, как стол сам собою отодвинулся на средину. Офицер пошел за столом, но стол безпрестанно отходил от него то в ту, то в другую сторону.

Офицер начал бегать за столом, в намерении схватить его но ни тут-то было, стол бегал прытче его.

— «Ну к чорту! право, так шутить с Офицером не годится», — вскричал уставший Офицер и бросился на софу. Лишь только он сел, как стол сам собою подвинулся к нему и остановился в надлежащем положении. Вкусныя по виду и запаху кушанья разрезывались сами собою и клались на тарелку; бутылка откупорилась также сама собою, и невидимые хлебосолы налили полный стакан вина.

— «Так и быть», — сказал Офицер, — «надобно забыть прошедшее из благодарности за такое угощение!»

Сказав сие, Офицер хотел взятой нм кусок хлеба и говядины поднести ко рту; уже кусок касался почти губ, как вдруг кусок выскочил у него из рук и очутился на средине залы.

По залу раздался громкой хохот.

С досады и для большей смелости, Офицер схватил стакан вина, приложил к губам, хотел пить: но по усам текло, а в рот не попало: вино лилось, но не в рот, а на пол. Как ни вертел Офицер стакан и как ни старался он выпить, но никак не мог.

— Опять по залу громкой хохот и топотня.

Можно вообразить, как разсердился Офицер за такую шутку. Он схватил пистолет и обнажил палаш, но не видал пред собою никого; и так, не знав кого наказать за дерзость, положил пистолет на камин. В туж минуту, как он сие сделал, у обоих пистолетов выскочили сами собою кремни и пропали. Офицер поусмирел немного, зазвонил в колокольчик и приказал вошедшему человеку своему подать свой ужин. Тотчас стол был накрыт; но каково было удивление Офицера, когда все кушанья, которыя вносил человек его и который Офицер ясно видел на блюдах, как скоро были поставлены на стол, то пропадали. Офицер сам наливал в стакан из бутылки вино; но налитой стакан пропадал со стола и снова являлся порожний.

По залу снова раздался шум и хохот; все люди, прислуживавшие барину, со страху разбежались.

Офицер струсил не на шутку и пошел к одному своему старинному приятелю ужинать и посоветоваться что ему делать. Сей товарищ имел познания в тайной Магии и, выслушав друга своего, накормил его ужином и дал ему какое-то заклинание, научив, как употребить оное.

Обрадованный Капитан тотчас возвратился домой и по прежнему поместился в зале. Поправив в камине огонь, он приступил, по наставлению друга своего, к действию заклинанием: он поставил в одном углу стул, столик и свечку, очертил около всего этого мелом тройной круг, сел на стул и начал читать заклинание. Он прочел его первый раз, по зале сделался шум, прочел в другой раз, шум увеличился; но когда начал читать в третий раз, то все утихло, и едва он кончил, как явился пред ним из полу дух в виде прекраснаго какого-то существа; на голове его горели пять ярких звезд. Зал сам собою осветился.

— «Что тебе угодно», — сказал дух, — «я готов служить тебе, ибо должен повиноваться повелениям того, кто вручил тебе заклинание».

— Когда так, то скажи, пожалуста, кто эти проклятые домовые, которые не допускают никого жить в сем моем доме?

— Смотри!

Офицер взглянул в ту сторону залы, на которую показал дух, и ясно увидел до полусотни разных мохнатых уродливых больших и малых привидений, которыя прыгали, вертелись, кривлялись и делали разныя друг над другом штуки. Они порывались подскакивать и к Офицеру; но какая-то невидимая сила их удерживала в той стороне залы; дух о пяти звездах стоял покойно и сказал:

— «Вот те, которые не позволяли никому жить в твоем доме; они присланы сюда душами тех, которые пронырством и крючкотворством умершаго стряпчаго лишились всего имущества и принуждены были умереть от горести и нужды. Никакая человеческая власть не в силах их изгнать отсюда; но я могу; ибо они повинуются мне, как я мудрому Соломону».

— «Изгони же их, и я буду тебе благодарен».

Дух обернулся, дунул на толпу домовых — и они исчезли. Офицер поблагодарил духа, который также исчез вскоре, и дом совершенно очистился от домовых.

В старину разсказывали, что любовь производила чудеса. Век рыцарства наполнен такого рода происшествиями, который свидетельствуют, что точно любовь управляла всеми действиями тогдашняго времени; ныне она также видна, но только в романах, а в сущности почти невероятна, и следовательно тем более примечательна.

Некогда во Французской провинции, известной под именем Лангедока, жили Альфонс и Юлия; они были оба дети зажиточных поселян одной деревни; они имели одинакия наклонности, одинакие почти недостатки, одинакие вкусы, и следственно не удивительно, что полюбили друг друга. Время укрепило любовь сию; никакая порочная мысль с обеих сторон не оскверняла сего чувства.

Альфонсу минуло 21 год, а Юлии 18. Родители, давно замечавшие любовь детей, наконец изъявили согласие на брак, и отлагали день совершения онаго единственно для того, чтобы изготовишься отпраздновать его пышнее.

Двоюродный дядя Юлии, со стороны матери, был богатый купец города Марселя и, нажив огромный капитал, хотя ничем не помогал отцу невесты, но был очень уважаем. Его ожидали к свадьбе, потому что он сам вызвался сделать им сию честь.

Дни, которые проведены в ожидании сего дяди, казались обоим любящимся целыми годами, а приезд его был для них несказанною радостию. Он приехал; обрадованная племянница разцеловала руки своего дяденьки.

Надобно сказать, что сей дядя имел у себя сына, котораго называли Ернестом, и который, пользуясь богатством и слабостию отца своего, предавался покойно всем порывам страстей. Его называли все повесою; девицы и даже молодые мужчины, воспитанные в страхе Божием, его убегали, как язвы.

Лишь только Ернест увидел Юлию, как сильная страсть вспыхнула в его сердце, которая дотоле была ему неизвестна. Он сей час увидел, что не имел надежды, но не привыкши себе ни в чем отказывать, он дал полную волю своей страсти. Невинность Юлии, скромность ея, добродетель, образ обращения, совершенно непринужденнаго и веселый нрав умножали силу сей страсти и заставили его открыться в любви. Юлия удивилась и покойно сказала ему, что чрез три дни рука ея будет принадлежать тому, кому уже давно она обещана. Повеса начал уверять ее, что так как это есть первая любовь его, которой никогда еще не испытывал он, то и не может ей противиться; он продолжал подкреплять свои уверения, напоминая о своем богатстве. Юлия разсердилась в первый раз в своей жизни, ушла от него, не отвечая, и также в первый раз почувствовала печаль, которую спешила сообщить милому своему Альфонсу.