Майк Гелприн - Самая страшная книга 2017 (сборник)

Узнав, что я еду в Северную столицу, он поинтересовался, не буду ли я так любезен передать кое-какие книги товарищу Эрлиху.

Я немедленно согласился. И немедленно же получил на руки герметический трактат «Secretum speculo», написанный в шестнадцатом веке монахом-доминиканцем Лафкадио ди Фольци, и масонское мракобесие заоблачной цены, переведенное с латыни и напечатанное в России приближенным Екатерины Великой.

Иные собратья мои, вороны антиквариата, готовы глотки грызть за заветную книжицу, но я всегда считал, что вещь, которая тебе действительно необходима, рано или поздно сама прыгнет в твои руки. То же самое касается важных встреч.

А встреча с Вадимом Эрлихом была важной – я, впрочем, не подозревал насколько.

– Он чудаковат, – предупредил меня приятель, – постарайся ничему не удивляться.

Но Немец таки озадачил меня с порога фразой:

– Вы толстый. Это замечательно.

Предварило комментарий довольно пристальное изучение моей персоны желтыми колючими глазами.

Надо заметить, что я нисколько не толстый, отнюдь не полный и вовсе не упитанный, и мама моя, наведываясь из Нижнего, вздыхает и охает, обзывает граблей и требует меньше возиться с макулатурой, следить за собой и вообще жениться.

Но на фоне Эрлиха, скелета, драпированного желтоватым пергаментом кожи, я смотрелся весьма круглым. Не припомню, чтобы видел человека с таким количеством углов: и нос у него был о трех углах, и замечательнейший кадык резал ворот желтой, снова-таки, рубахи, и колени и локти в невообразимом числе выпирали из-под одежды.

Я смиренно согласился, уважая право старика быть сумасшедшим, и отрекомендовался.

– Толстый – это хорошо, – сказал Эрлих, – толстые не так заметны. Худого проще найти.

И, оставив меня пережевывать эту непростую для пережевывания мысль, он скрылся в глубине квартиры. Я поспешил за ним, прикусывая язык, чтобы не улыбаться. Коммунальный коридор был заставлен шкафами и цветочными горшками. Один пыльный гардероб, один мясистый цветок, одна дверь, и снова в том же порядке.

Мой проводник оглядывался птичьим профилем и поскрипывал, щелкал, хрустел суставами. За дверями справа и слева щелкало, хрустело и поскрипывало, точно там заперлись с десяток Эрлихов на квадратный метр.

Я начал думать о запахе, вернее, об отсутствии каких бы то ни было запахов, обычных для коммунальных кухонь с их шкварками и жареной картошкой. Но мысль улетучилась из головы, как только я очутился в полутемной комнате с книжными полками, книжными колоннами и книжными сталагмитами.

Цепкий мой взгляд перебирал корешки, узнавая издания, но чаще не узнавая.

– Итак… – Эрлих сел за письменный стол, издав звук, с каким перетряхивают кости в мешке.

– Ах да, – я вручил ему посылку, и он принялся деловито листать сухие страницы, порой шелестя губами отрывисто:

– Замечательно! Жаворонки! На крови! Замечательно!

Мне было неловко вертеть головой или без приглашения бродить по кабинету, и я стал рассматривать те книги, что лежали на столе. Гоголь, Грин, Хлебников.

– Вы позволите?

Он кивнул, погруженный в алхимический трактат.

Я взял тощую, на сорок страниц, книжицу Хлебникова – она лизнула мои пальцы грубой бумагой и шелковым языком ляссе. 1912 год – прочитал я на титульном листе. Издательство указано не было, зато был город – Волкоград. Я усмехнулся. Опечатка? Скорее что-то из будетлянского новояза. И вряд ли сборник имеет отношение к Царицыну. Колонцифра отсутствует, стихи не разбиты названиями или звездочками. Поэма, что ли…

– Любите поэзию? – Желтые глаза Эрлиха когтисто ощупывали меня.

– Нет, – честно признался я, – но знаю, кого заинтересовала бы эта книга. Вы продаете ее?

– Не продаю. Я дарю ее вам. За крошечное одолжение.

Он вскочил (звук ломающихся веток, когда вы продираетесь сквозь бурелом), растворился в полумраке и заново собрался из костей и шершавой своей кожи. Есенинский сборник, который он мне протянул, был скучным для нашего брата, посмертным и ничего не стоил.

– Передайте это моему знакомому в Москве.

Он продиктовал адрес.

– Завтра же передам.

– Да, и еще. Хлебникова у себя долго не держите. Перепродайте в течение недели. И пусть покупатель в течение недели перепродаст.

Я открыл было рот, но старик уже похрустывал к дверям – провожать гостя.

– И заходите в любое время. Приятно встретить такого…

(толстого)

– …знающего человека.

Потом было рукопожатие, и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.

Есенина я вез на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.

Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может и паренек, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою черную водицу.

– Чего? – хрипло спросил мужичок.

«Я его где-то видел», – подумалось мне.

За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.

– Я от Вадима Генриховича.

Он молча ждал.

– Сереж, ну где ты! – крикнул грудной женский голос.

Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал есенинский сборник.

Тусклые глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжелыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вез из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими будто язык изо рта висельника.

Дверь захлопнулась – ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегченно лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там все про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.

На следующий день, прогуливаясь по Арбату, я встретил Демиурга. Его знал всякий библиофил как человека чуть вредного, но полезного, у которого всегда есть чем поживиться. Демиург энное десятилетие кряду притворялся невзрачным московским старичком, из тех что по часу выбирают арбузы, мнут их и так и эдак, торгуются и ничего не покупают. Но на самом деле он был другом Маяковского, адом, последним футуристом и вообще последним поэтом Серебряного века, автором самой странной и волшебной строки русской литературы.

Я обрадовался встрече и стал незамедлительно хвастаться:

– Оцените, Алексей Елисеевич, что я отрыл.