Майк Гелприн - Самая страшная книга 2017 (сборник)

– Да, – изумленно подтвердил Эмиль.

– К бате пришел?

Снова оторопелый кивок.

– И я к нему наведывался.

Брюнет прикурил сигарету. На костяшках его пальцев синели блеклые татуировки, но криминальное прошлое выдавали не только они: тюрьма сквозила в повадках, в жестах, в походке мужчины.

«Убийца», – подумал Эмиль.

– Откуда вы…

– Я дядька твой, – сказал брюнет и оскалил гнилые зубы.

Молния угодила Зверюге в бок. Посреди серо-рыжего, в чешуйках отслоившейся краски корпуса зияла серебристая вмятина с дымчатой подпалиной. От нее змеились трещины – будто ядром зарядили. Пару лет назад какой-то доброхот заварил кузов, но от электрической встряски сварочный шов разошелся, и створка болталась свободно. За ней чернело нутро фургона.

– Ни фига себе, – присвистнул Лёшка. – Человека бы прожарило до корочки.

– Мы с папой в Турции отдыхали, – сказала Дина. – Там молния в море ударила и двоих отдыхающих убила.

Эмиль молча изучал фургон. Колеса, двигатель и прочую начинку давно растащили, от стекол остались зазубренные обломки в окнах кабины. Растерзанные кресла ощетинились пружинами. Под ними набилась земля и прелая листва.

– Слышали про оргазм висельника? – спросил Лёшка, распахивая заднюю дверцу. – Из повешенного в момент смерти выходит вся жидкость, и сперма тоже. Считается, что это самый сильный оргазм. У тебя, Динка, уже был оргазм?

Эмиль быстро посмотрел на Дину. Та улыбалась, ничуть не смутившись, но в глазах – или мальчику померещилось? – промелькнуло любопытство, замерцали отсветы пламени, требующего топлива.

– Не твое собачье, малыш.

Лёшка поставил ногу на край бортика, и Зверюга застонала – нет, зарычала предупреждающе.

В памяти Эмиля всплыла наглая усмешка брюнета, колючий прищур. Разговор у кладбищенской ограды:

– Бабка-то живая?

– Живая…

Эмиль знал, что bunică каждый вечер молится за спасение души раба Божьего Драгоша. Знал от матери, что дядя непутевый человек и мотает очередной срок. «Если не сдох», – уточняла мама зло. А он не сдох и не в тюрьме – сутулится над племянником, пыхает табачком.

– Нужно навестить. Она мне, ведьма старая, наворожила гроб стальной в тридцать пять. Тридцать шесть на носу, где же гроб мой?

Он хлопнул по капоту фургона и расхохотался.

– Ладно, – он сплюнул, растер плевок ботинком. – Дела у меня горят. Свидимся еще, малой, я ведь к вам переехал.

– К нам домой? – промолвил – нет, промямлил Эмиль.

– К вам в город, – утешил дядя Драгош. – У Алины, как ее, Букреевой кости кинул пока, а там – как карта ляжет.

«И зачем она его к себе пустила?» – поразился Эмиль. Ему нравилась тетя Алина, стричься к ней в парикмахерскую он ходил как на праздник.

Много позже Эмиль осознал, что дядя был привлекательным внешне мужчиной, если не брать в расчет гнилые зубы. Красивым, как хищник, вальяжно терзающий добычу.

– Ну, бывай, малой. Бабке привет.

– До… до свидания.

Малотоннажка затарахтела к поселку. На ее пыльной задней дверце детвора намалевала виселицу.

Под отцовской могильной плитой Эмиль нашел бутон розы. Без стебля, похожий на вынутое из груди сердце.

А фургон обнаружили рабочие со стройплощадки.

И Драгоша Косму в кузове – он повесился, хитроумно приладив удавку к рулевому колесу. Или повесили его – судачили, что Драгош требовал процент с бизнеса Мирчи Брэнеску, и предприниматель не потерпел наездов.

Правду зарыли в жирную майскую почву. Никому не нужна была ни правда, ни бродяга Драгош, ни драндулет его. Опомнились отогнать, а колеса уже позаимствовал кто-то, так фургон и стоит где стоял.

Бабушка на похоронах не проронила ни слезинки.

– Так будет лучше, – сказала. – Спи и не возвращайся.

Семнадцатилетний Эмиль дотронулся пальцем до свежей вмятины. Почувствовал странное, не охлажденное дождем тепло, и отдернул руку.

– Эй, что с тобой? – окликнула Дина. – Привидение увидел?

– Я… – Эмиль замолчал, поняв, что фраза адресована Лёшке.

Его приятель улыбнулся криво и захлопнул дверцу.

– Ага. Удавленника со стояком. Ну что, айда к комбинату прошвырнемся?

Эмиль бросил прощальный взгляд на Зверюгу.

«Плохой», – подумал он. Словно кто-то произнес это слово в его голове, голос, что издревле остерегал наших предков от случайных встреч на ночных тропах, от попутчиков на древних караванных путях, от цокота копыт в темноте. «Затаись, – увещевал голос. – Пусть проскачут мимо, пусть маршруты их не пересекаются с твоими».

Плохой фургон.

Не в смысле к черту сломанный. Не в смысле старый (а он был стар). Злой. Злее самого грозного хищника из тех времен, когда круг костра был единственной защитой первопроходцев каменистой земли.

Автомобиль был врагом – вот какая нелепая догадка посетила семнадцатилетнего парня. Растолкала обычные мысли и взвыла предупредительной сиреной.

– Что ты возишься, космонавт? – потормошил его Лёшка.

– Иду, – буркнул Эмиль, смущенный собственным страхом перед заурядной грудой металлолома.

Они поднялись на склон и побрели, лениво болтая, а в овраге заскрежетал ржавой утробой фургон, и дверцы его медленно, со скрипом, приоткрылись.

«Даже если он пустой, не беда, – подумал Лёха, зашвыривая бутылку в бездонную темень проносящегося мимо двора. – Вещица отличная, алюминий. Да и не пустой, зуб ставлю! Кто такой выкинет? А вот припрятать…»

Чемодан с инструментами – они там, там! – он приметил днем, заглянув в грузовое чрево Зверюги. Ящик лежал у водительской перегородки, выставив из мусора новенький металлический, с ручкой бок – видимо, тряханула молния, вскрыла заначку. Сразу не взял, увел Эмиля и Дину к комбинату.

А теперь возвращался.

Сколько в наборе предметов? Пятьдесят? А может, сто? Или как в той рекламе – сто восемьдесят шесть? Размер-то не маленький.

Фонари горели через три-четыре и едва подсвечивали собственную никчемность – вокруг бетонных опор дрожали прозрачно-желтые головки одуванчиков. Лёха включил велосипедный фонарик.

«Карданный шарнир, крепеж, дрель, реверсивная отвертка, – предвкушал он, приближаясь к супермаркету, – все по секциям: столярная, автомобильная, электрика…»

«Аист» затрещал на повороте. Чего Лёха только не делал: и спицы подтягивал, и втулку перебирал, и подшипники смазывал. Все попусту. Двухколесный упрямо держался за свою необъяснимую трескучесть, словно она и не изъян вовсе, а уникальная черта, заложенная при рождении на заводском конвейере.

Лёха приподнялся над седлом и, стоя на педалях, поднажал. В горле терпко звучало винное послевкусие, дешевое, но теплое и спелое. Он еще не придумал, как поступит с добычей, – толкнет или оставит себе. И какой умник догадался схоронить чемодан в фургоне? Лёха решил: плевать.