Константин Образцов - Культ

– Слушаю, – сухо ответила она.

С памятного вечера понедельника они больше не разговаривали. При встрече Крупская только кивала и сразу отворачивалась, в беседы не вступала, а информацию о замещениях, если таковая была, предпочитала доводить до него через других преподавателей. Сперва это нервировало, он даже испытывал неловкость, как бывает, если невольно обидишь кого-то, а потом успокоился. В конце концов, так было лучше, чем когда Светлана Николаевна при каждой встрече подхватывала его под руку и норовила прижаться грудью.

– Света, это я. У меня возникли непредвиденные обстоятельства, и я, к огромному сожалению, не смогу выйти завтра на работу. Получится заменить меня кем-нибудь?

– Ну а что мне еще остается делать, – сказала Крупская. – Ты же меня перед фактом поставил. Попробую. Знаешь ведь, какая у нас ситуация.

Аркадию Леонидовичу немедленно стало стыдно.

– Да, я знаю, извини, так получается…

– Я поняла уже. Но часы эти у тебя из табеля вычеркну.

Потом он набрал номер Карины. Ее голос донесся издалека, откуда-то, где было мирно, тепло, тихо, спокойно и очень уютно. Он почувствовал, что очень соскучился – странно, как влияет расстояние на чувства: они не виделись всего один день, а ведь иногда могли не видеться и сутками, но почему-то сейчас, находясь в семидесяти километрах от дома, Аркадий Леонидович ощутил особую, щемящую нежность. Он коротко рассказал о визите в музей, опуская подробности, и предупредил, что вернется лишь завтра вечером.

– А где ты будешь ночевать? – спросила Карина.

– Ты не поверишь, – усмехнулся Аркадий Леонидович, обозревая с высоты стула убогую обстановку крошечного подвального номера, – в «Гранд-отеле «Элит».

– Наверное, шикарное место? – И он услышал, как Карина тихо смеется.

– Роскошное. – Он тоже улыбнулся. – Сейчас приму ванну в джакузи, а потом буду ждать, пока в номер принесут фламбе, трюфеля и шампанское.

– Тогда не стану отвлекать, – отозвалась Карина и добавила неожиданно: – Я люблю тебя.

Аркадий Леонидович оступился и зашатался на стуле, с трудом удержав равновесие.

Слова прозвучали впервые. Они были звонкими, как золото, и сладкими, как леденцы в детстве.

– Я тоже тебя люблю, – выговорил он, пробуя фразу на вкус. Ему показалось, что Карина совсем рядом, и он даже как будто почувствовал тепло дыхания и легкое прикосновение к лицу ее длинных, легких волос. Потом забеспокоился и все же спросил:

– У тебя все в порядке?

– Да, – голос звучал радостно и как-то светло. – У меня все просто прекрасно.

Когда Карина размышляла о чем-то – событиях, людях, явлениях, – она иногда представляла себе, какого они цвета. Впечатления прошедшего дня могли быть, например, цвета пожухлой травы, или грозовых облаков на закате, или глубокого ультрамарина, как океанские волны в хорошую погоду. Страшная трагедия в клубе «Селедка» вспыхивала тревожным синим и голубым, как проблесковые маячки полицейских машин или огни стробоскопов; рабочие смены в интернате, неважно, дневные или ночные, – как правило, цвета топленого молока, в который иногда подмешивались чуть более темные оттенки. Петербург был желтоватого цвета обшарпанных, пропитанных сыростью стен во дворах центра города, Северосумск – усыпляюще серый, как небо над пасмурным морем; их квартира светилась уютно-янтарным, хотя в последнее время цвет этот и потускнел, словно внутри янтаря притаился окаменевший тысячелетия назад доисторический паразит. Люди тоже имели цвета: Леокадия Адольфовна, например, была розовой, с белыми прожилками, как пастила. А. Л. почему-то виделся темно-зеленым, хотя ничего в его облике ассоциации с таким цветом не вызывало: это был цвет густого елового леса в солнечный полдень, когда воздух дрожит от зноя, а из темных глубин под ветками бора тянет холодком и загадками, манящими и немного пугающими одновременно.

Иногда Карина думала о том, какого цвета ее жизнь.

Лет до тринадцати она была цвета тревожных ночных сумерек. Может быть, в самом начале в ее жизни присутствовали и другие цвета, но она их не помнила. Мама Карины начала выпивать сразу после ухода отца из семьи, когда дочери только исполнилось три, а уже через год стала настоящей алкоголичкой с приступами паники, бредом и устрашающими галлюцинациями. Первые воспоминания: Карина сидит на диване в большой комнате, за окном темно, в квартире включен весь свет, в ванной почему-то льется вода – шумит, как небольшой водопад. В руках зажаты игрушки – куколка и пирамидка. Из коридора доносится мамин смех, звонкий, заливистый, неестественный и такой страшный, что Карина плачет. Мама вбегает в комнату: черные волосы растрепались, глаза вытаращены, в руках большой таз с водой. Она разом выплескивает всю воду на пол и отскакивает, глядя на только ей видимое пламя. Карина плачет сильнее. Мать стоит, опустив голову, с пустым тазом в руке, а потом переводит взгляд на дочь, улыбается так, что от ужаса бегут по коже мурашки, и спрашивает: «Ребенок, ты чей?»

Примерно тогда же, в четыре года, Карине начали сниться страшные сны. Это были не те кошмары, в которых убегаешь от чудища, тонешь в болоте или падаешь с высоты; нет, в этих снах она всегда оставалась в своей комнате, но к ней приходили «гости» – так она их называла, – описать которых она бы не смогла, да и никто бы не смог. Казалось, что сущности эти были сотканы из ужаса, тьмы и угрозы. Карина просыпалась, задыхаясь от крика и слез, но сон утягивал ее вновь, как воронка на месте кораблекрушения увлекает не успевших отплыть моряков, глаза закрывались, чтобы снова открыться во сне и увидеть «гостей», набившихся в комнату, как осьминоги в слишком тесный аквариум. Звать маму было бессмысленно; жаловаться некому; и у Карины не было другого выхода, кроме как привыкнуть к «гостям», не причинявшим ей зла, а потом даже как будто бы подружиться. Так ночные кошмары стали ее первыми и единственными друзьями.

Мать лишили родительских прав, когда Карине исполнилось пять лет. Она отправилась в детский дом, и в этом ей, можно сказать, повезло: в те времена, двадцать один год назад, многие дети, оказавшиеся в ее положении, до детских учреждений не добирались. Кто постарше превращались в беспризорников с пустыми глазами, шныряющих по дворам разрушающихся домов и возле вокзалов и прячущих пакет с клеем под грязной курткой с чужого плеча; кто помладше и вовсе исчезали бесследно.

Детский дом располагался за городом; Карина помнила высокие потолки, холодные коридоры, всегда влажные простыни и вонь тушеной моркови. Друзьями и подругами она не обзавелась: другие дети ее недолюбливали и побаивались, да и она не стремилась к общению; ей вполне хватало своих игр, фантазий и «гостей» по ночам. Жизнь была размеренной и монотонной – до тех самых пор, пока в десять лет Карину не изнасиловали мальчишки.