Константин Образцов - Красные цепи

— Я непременно спрошу у него об этом, — отвечаю я, с трудом пытаясь скрыть разочарование. — Не мог до него дозвониться в последнее время, но обязательно найду и поговорю. Просто хотел услышать и ваше мнение тоже: в конце концов, он указал вас в сносках к своей работе как одного из консультантов.

Роговер махнул рукой.

— Это громко сказано — консультант. Так, рассказал немного об истории книжного дела и дал пару советов, главным образом о том, что лучше держаться подальше от таких книг. Даже если «Красные цепи» написаны каким-нибудь дилетантом, но они остаются при этом настоящим гримуаром, который тем опаснее, чем менее был сведущ его автор в предметах, которыми занимался, и чем меньше понимал, какие силы мог случайно вызвать по собственной неосторожности и невежеству.

Старик опять покачал головой и вздохнул.

— Вот я и вам снова советую: оставьте это занятие. Вы молодой человек, у вас впереди еще вся жизнь, а такие вещи могут оставить в ней след, который никогда не исчезнет. К тому же, как я вижу, вас уже коснулись какие-то неприятности.

Цепкий внимательный взгляд Роговера почти ощутимо касается заметного следа от кровоподтека на моем лице, оставшегося после схватки с оборотнем. Вероятно, то, что я стараюсь беречь левую руку, неосторожное движение которой вызывает боль в сломанных ребрах, тоже не укрылось от его внимания. Я смотрю в прищуренные желтоватые глаза старика и думаю, каким он был во времена своей молодости: сильным, проницательным, настойчивым. А еще, наверное, опасным. Что пришлось ему пережить за свои долгие годы? Войну, блокаду? А может быть, и тюремные лагеря?.. Вряд ли эти глаза всю жизнь смотрели только на книжные страницы, разбирая сложную вязь рукописных строк, а узловатым крепким пальцам явно приходилось держать предметы и посерьезнее, чем кисточка с клеем или увеличительное стекло.

Я встаю.

— Что ж, спасибо за беседу. Не буду больше злоупотреблять вашим гостеприимством.

Роговер тоже поднимается из кресла. Образ опасного старика мгновенно куда-то исчез, и передо мной снова стоит дряхлый пенсионер, коротающий свой век среди книжных раритетов, ветхих и пыльных, как и он сам.

— Не стоит благодарности, юноша, не стоит благодарности. Как говорится, чем мог, тем помог. Когда вы думаете навестить Мишу Мейлаха?

Мы выходим из комнаты. После душной пыльной жары в обиталище старого библиографа затхлый и вонючий воздух коридора кажется напоенным горной свежестью.

— Думаю, сегодня или завтра, — отвечаю я. — Передать ему привет?

— Непременно, непременно передайте!

Я протягиваю руку, и Роговер с энтузиазмом сжимает ее своей сильной жесткой ладонью.

Со стороны кухни слышатся чьи-то торопливые шаги, и из-за угла коридора появляется молодой человек, похожий на того, что открыл мне дверь, как брат-близнец: тощий, бледный, всклокоченный, в длинном свитере, болтающемся на худом теле. В руках он с видимым усилием тащит большой потемневший металлический чайник, из широкого носика которого вырывается пар. Молодой человек протискивается мимо нас, поднимает глаза и смотрит на меня. В тот же миг он шарахается в сторону так резко, что металлическая крышка чайника дребезжит, и кипяток выплескивается на бесформенные серые штаны. Взъерошенный юноша подпрыгивает и прижимается к стене, не сводя с меня дикого взгляда округлившихся глаз. Лицо его, и без того не отличающееся здоровым румянцем, приобретает какой-то зеленоватый оттенок. Возможно, на кого-то мой внешний вид действительно может произвести несколько спорное впечатление, но этот парень ведет себя так, словно увидел выходца с того света. Он пятится, с шорохом обтирая ветхие обои коридора шерстяной тканью свитера, потом резко разворачивается и скрывается за дверью комнаты Каина, откуда тут же доносится его громкий голос, неразборчивый, но чрезвычайно возбужденный.

Я вопросительно смотрю на Роговера, внимательно наблюдавшего за разыгравшейся странной интермедией.

— Что тут у вас происходит? — спрашиваю я.

Роговер пожимает плечами.

— У соседа, художника, очередное сборище. К нему время от времени приходят молодые дарования — раз в месяц, иногда чаще, что-то вроде семинаров или мастер-классов. Не обращайте внимания, они все немного странные. Да и как тут не стать странным, если целыми днями рисовать мертвецов, да таких, что один страшнее другого. Они уж и сами мало чем отличаются от своих натурщиков, прости господи. А ведь среди них и девушки есть, представляете?..

Из-за дверей Каина слышен уже не один голос: к нему присоединяется целый хор, что-то возбужденно бубнящий, словно гудят потревоженные в гнезде осы. Я прощаюсь с Роговером, пообещав ему непременно передать Мише Мейлаху привет и наилучшие пожелания, и иду по коридору в сторону выхода.

За дверью комнаты Зельца мертвая тишина. Я останавливаюсь, раздумывая, не постучать ли к нему, как в прошлый раз, чтобы проверить, кого мог притащить к себе в гости доктор, но тут, слегка скрипнув, приоткрывается расположенная напротив дверь Каина. В узкую щель между дверью и притолокой высовываются, одна над другой, три бледные физиономии, нижняя из которых обрамлена жидкими белесыми косицами, свидетельствующими о половой принадлежности. Мы молча смотрим друг на друга, а потом физиономии, не отрывая от меня вытаращенных глаз, начинают шепотом переговариваться:

— Говорю же, это он!

— Точно!

— Точно, он!

Последнее, к чему я стремлюсь в жизни, это обретение популярности среди юных художников-авангардистов, и поэтому эта странная радость узнавания меня тревожит. Я делаю шаг к двери, и три физиономии мгновенно скрываются в комнате. Я открываю дверь и вхожу.

Комната Каина забита людьми. Не менее полутора десятка молодых людей в потертых джинсах, длинных свитерах и шарфах сидят на полу, табуретках и столах. У многих в руках раскрытые альбомы для рисования. Все как один смотрят на меня глазами полными ужаса и изумления.

Сам Каин стоит посередине комнаты рядом с мольбертом, на котором установлена какая-то картина. Он видит меня, тоже бледнеет и бормочет:

— О, боги… а я думал, откуда мне знакомо это лицо…

Он молча приподнимает руку и жестом указывает на свое полотно.

Я подхожу ближе и смотрю.

Огромная кровать, настоящее ложе, застеленное смятыми простынями. Пространство вокруг ложа теряется во мраке, но в мазках багровых и золотых сполохов красок угадывается богатое убранство комнаты. Поверх простыней, когда-то белых, а теперь залитых кровью, распростерто обнаженное тело человека. Руки и ноги вытянуты к краям кровати и, видимо, привязаны. Мне требуется несколько секунд для того, чтобы узнать в лежащем человеке себя. Я различаю следы темного кровоподтека на ребрах, там, куда пришелся сокрушительный удар Вервольфа. Вижу зашитую рану на плече. Даже старые пулевые шрамы хорошо заметны на бледной коже. Лицо запрокинуто назад, губы растянуты в предсмертном оскале. Вдоль груди, от горла до живота, тянется длинный и глубокий кровоточащий разрез. Струйки крови стекают по бокам, собираясь в багряную лужу под телом. Не знаю, сколько времени я смотрю на эту потрясающе реалистичную картину, но потом опускаю взгляд чуть ниже, и тут в ушах у меня резко шумит, а мгновенное головокружение заставляет покачнуться. На полу у кровати лежит еще одно тело. Ее я узнаю сразу. Длинные черные волосы разметались по темно-красному ковру, руки безжизненно раскинуты в стороны, смуглая кожа обнаженного тела еще не успела подернуться мертвенной бледностью, но черты лица уже застыли, встретившись с ликом смерти. На животе зияет дыра пулевого отверстия со следами порохового ожога. Еще одна такая же рана разорвала левую грудь.