Константин Образцов - Красные цепи

Да, оно прячется. И ждет.

Он вернулся в комнату и включил телевизор. Это хорошо, это помогает: пусть будут чьи-то голоса, смех, звуки далекой реальной и веселой жизни. Да, это хорошо.

Теперь нужно поставить чайник. Такие простые, бытовые действия, они успокаивают, придают уверенности, и самое главное, что те, кто наблюдает за тобой, спрятавшись в желтом электрическом свете, не догадаются, что ты знаешь об их присутствии.

Краем глаза он видит, как метнулась серая тень. Даже не тень — так, призрак тени, как бывает, когда резко повернешь голову, и что-то мелькнет на самой периферии зрения. Там постоянно что-то мелькает. Мейлах замер, держась за ручку стоящего на плите металлического чайника. Когда ты один в квартире, когда вдруг чувствуешь страх, главное — не оборачиваться. Чтобы не увидеть то, чего боишься. Лучше не видеть. Но ведь и не оборачиваться тоже страшно, потому что очень скоро почувствуешь чье-то приближение, все ближе и ближе — так, что даже волосы на затылке начнут ощущать скорое прикосновение.

Он осторожно зажег газ. Тот сердито расцвел ядовитым синим цветком. Кажется, что и газ, и чайник, и стол, и табуретка все знают. Они знают, кто ждал его в пустой квартире, и теперь тоже ждут того, что будет дальше.

Из комнаты доносятся приглушенные звуки телевизионной передачи, музыка, смех, разговоры. Мейлах прислушался. На мгновение ему померещилось, что к голосам из телевизора присоединился еще один, низкий, что-то бубнящий на одной ноте, но звучащий не из динамиков старинного «Panasonic», а прямо из комнаты.

Надо посмотреть в окно. Это тоже помогает: видишь машины, светящиеся окна домов, видишь окружающую тебя жизнь и понимаешь, что ничего страшного не может случиться в этом привычном мире, где ездят машины и люди сидят дома, пьют чай и смотрят телевизор.

Есть только одна проблема. Чтобы посмотреть в окно, нужно отдернуть занавеску. Когда ты один в квартире и тебе страшно, не стоит отодвигать занавеску на окне. Потому что можно увидеть прижавшееся с обратной стороны к оконному стеклу чье-то лицо.

Из комнаты донесся детский плач. Четкий, громкий, сразу перекрывший звук телевизора и прозвучавший невероятно близко, как будто прямо в ушах. Ребенок заплакал — и сразу замолчал.

Мейлах почувствовал, как волосы дыбом поднялись на затылке, сердце застыло в груди от удара адреналина, а потом снова начало биться, медленно, тяжело и неохотно.

На негнущихся ногах он вошел в комнату. Ничего. Желтый свет заливает пространство. Кровать, шкаф, телевизор. Люди на экране выглядят зловещими клоунами. Пустые углы комнаты словно затянуты паутиной: ее там нет, но зато есть ощущение какой-то сосульками свисающей черноты. Страх пропитывает убогие сероватые обои, сочится с низкого потолка, лезет в душу липкими пальцами.

На кухне закипает чайник. Мейлах машинально выходит в коридор, идет на кухню, выключает газ и вдруг слышит, как из комнаты доносится женский смех. Громкий, потерянный смех душевнобольной.

Он издает короткий стон и замирает. Женщина перестает смеяться. Мейлах стоит неподвижно, прислушиваясь и надеясь, что это просто какая-то иллюзия. Обман слуха. Померещилось. Или просто телевизор вдруг зазвучал так громко и чисто.

Всегда все можно объяснить и успокоиться. Сказать, что показалось. Или померещилось. Потому что иначе грань безумия придется перешагнуть.

Мейлах снова входит в комнату и нажимает кнопку на пульте. Тишина. Звенящая тишина, наполненная ярким электрическим светом. И вдруг смех повторяется вновь, короткий, истеричный хохот сумасшедшей, прямо здесь, в комнате, рядом, и несется он из верхнего угла комнаты, как раз над кроватью.

Мейлах опрометью выскакивает в коридор. Дверь за его спиной вдруг резко захлопывается, с треском ударяя по хлипким косякам. За обоями шуршит осыпавшаяся штукатурка. Через несколько секунд дверь распахивается снова, таким же резким, злым рывком. Снова звучит смех из верхнего угла. В комнате включился телевизор. Мейлах слышит, как меняются голоса и звуки — кто-то переключает каналы. Кто-то включил телевизор и теперь переключает каналы.

Ему нужно выйти из квартиры. Здесь оставаться нельзя. Куда угодно, в ночь, под дождь, в грязь, только прочь от этого кошмара.

Над головой прогрохотал звонок в дверь. Еще один. И еще. Там, всего в нескольких сантиметрах от него, отделенный тонким дверным полотном из дерева и прессованных стружек кто-то стоял и настойчиво просил пустить его внутрь.

Не смотреть в глазок. Только не смотреть.

Снова переключился канал телевизора. Засмеялась женщина. Наверное, снова из того же верхнего угла. Только бы не увидеть ее, не увидеть, как она висит там, под потолком, скрючив ноги и растопырив худые руки, и рваная ночная рубашка свисает с костлявого тела, а пегие волосы закрывают лицо…

Видение мелькнуло в сознании и исчезло. Дверной звонок гремел снова и снова, настойчиво перекликаясь со звуками, несущимися из комнаты. Мейлах едва дышал. Он не хотел открывать дверь, потому что знал, что там, снаружи, стоит то, что пришло за ним, что не сравнится ни с какими кошмарами внутри квартиры. Но ему нужно было выйти. Во что бы то ни стало нужно было выйти.

Штора на кухонном окне приподнялась немного и осталась в таком положении, как будто придерживаемая кем-то, стоящим за ней.

Мейлах издал звук — не крик, не стон, что-то среднее между всем этим, резко повернул ключ и дернул ручку двери.

В сознание разом рванулось все: все ночные кошмары, алкогольные галлюцинации, все страхи отчаяния и одиночества. Все это стало одним большим сгустком неизбывного, превосходящего сознание ужаса, принявшего форму человеческой фигуры, стоящей на пороге.

— Ох… — только и успел сказать он, и тут человек резко вскинул руку.

«Город забрал меня, папа. Город забрал меня», — промелькнули в памяти предсмертные слова его сына, и это была его последняя мысль перед тем, как сознание заскользило все быстрее и быстрее в холодное и темное небытие.

Алина устало потерла глаза. Три часа ожидания тянулись бесконечно долго. Несколько раз она порывалась снять трубку внутреннего телефона, позвонить, спросить, узнать, как продвигается работа и когда все будет готово, но каждый раз одергивала себя и продолжала ждать. Руководитель гистологического отделения Генрих Осипович Левин был одним из самых старых и уж точно самым заслуженным сотрудником Бюро, и она понимала, что итоги исследования она получит не раньше чем он сам будет совершенно в них уверен. А ведь именно это и было ей нужно: уверенность, абсолютная и стопроцентная.

Первые часа полтора Алина пыталась занять себя работой, разбирая документы и планируя завтрашний день, но постоянно ловила себя на том, что смотрит на исписанные листы бумаги совершенно не воспринимая их содержания, а мысли ее упорно возвращаются к изогнутому тяжелому кинжалу и потемневшим костям скелета, ожидающим ее этажом ниже, на белом столе лаборатории.