Рик Янси - Ступени, ведущие в бездну

Плюх. Шмяк! Удар должен быть достаточно сильным, чтобы убить сразу, но не слишком резким, чтобы не брызнула кровь. Деликатное убийство, нежный замах. И череда трупиков, пухленьких мертвых тел с расплющенными головками.

Он должен был вылупиться на рассвете, и монстролог, как заботливая мать, знал, что его чадо появится на свет голодным.

– При должном питании он должен расти экспоненциально, – продолжает он. – По футу в неделю – он будет больше тебя, когда я представлю его Обществу.

– А каков его настоящий рост?

Глаза Уортропа вспыхивают в свете нагревательной лампы. Лицо блестит от пота – и монстрологической экзальтации.

– А вот это как раз и есть один из наиболее загадочных вопросов в аберрантной биологии. Самый крупный известный экземпляр достигал пятидесяти четырех футов в длину и весил около двух тонн, хотя считалось, что ему всего год от роду! Некоторые даже всерьез полагают, что у Т. Церрехоненсиса нет предела роста. Он растет на протяжении всей своей жизни, и если бы не хищники и ограничения, накладываемые средой обитания, то он мог бы превзойти размерами все живые существа на Земле, включая синего кита.

– Хищники? Кто же может охотиться на тварь таких размеров?

Он закатывает глаза.

– Хомо сапиенс. Мы.

Плюх. Шмяк! Как будто задуваешь свечу ударом кулака.

– Значит, если его вовремя не убить, то наш новичок вырастет настолько, что сожрет весь мир?

Он усмехается.

– Полагаю, когда-нибудь дело дойдет и до этого, вот только неясно, кто уничтожит мир первым – он, мы, или какой-то третий вид. В том, что рано или поздно мир будет уничтожен, я не сомневаюсь. Вероятно, тебе уже приходило в голову, что жизнь вообще проект самоуничтожающийся.

Плюх. Шмяк!

И монстролог, быстро и уверенно взмахивая руками, которые казались теплыми при свете лампы, цитирует одну из своих любимых книг:

«За то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей [4] Библия, Бытие. Гл. 3. ».

Он со смехом добавляет:

– Не говоря уже о людях и мышах!

И вот панцирь трескается. Из трещины сначала вытекает густая желтоватая жидкость, следом появляется рубиново-красный рот и круглая черная голова с мой кулак размером, а уж затем зубы, бледные, бесцветные, словно сухая кость: жизнь, неумолимая и самоуничтожающаяся, начало, заключающее в себе свой конец, с острым запахом свежевспаханной земли и немигающими янтарными глазами.

Рядом со мной монстролог выпускает давно сдерживаемый вздох.

– Узри: сие ужасная благодать Божия, из которой исходит истина!

Узри ужасную благодать Господа.

Ягнята в стойле старой конюшни блеяли жалобно, их черные глазки блестели в водянистом зимнем свете. Они плакали не от голода; они были откормленные, упитанные; каждая головенка казалась мелковатой для округлившегося тельца. Они плакали не от голода, а от страха. Я был незнакомец. Чужой. Их ноздри трепетали, оскорбленные моим неизвестным запахом. Я был не тот худой, сутулый мужчина в ветхом белом халате, который приносил свежее сено, овес и воду. Не тот, кто убирал стойло и стелил свежую солому. Не тот, кто заботился о них, защищал, закармливал до того, что бока болели от обжорства.

Я схватил с крюка лопату и ринулся прочь из конюшни.

Земля была твердой; мои руки нежными. Я не привык к физическому труду. Плечи скоро заломило; ладони жгло, как огнем. Ноги и сердце онемели.

Что за ужасная благодать двигала тобой, Уортроп? Стала ли Беатрис барашком, вроде тех, в стойле, или она слишком много видела? Милосердие монстролога почти так же холодно, как божественное, – быть может, тебе пришлось убить ее, чтобы избавить от более мучительного конца?

Сухой ветер подхватил и закружил еще теплый пепел, громыхнул покосившимся ставнем в облупившуюся крашеную стену, а у меня оставалось еще целых две канистры керосина, гора дров и гвозди, так что все еще можно было сделать: заколотить входную дверь досками, замуровать его внутри; от трухлявого старого дома в минуту и головешки не останется.

«Беги, Уилли, беги!» – из огня кричала мне моя мать.

Нет места жалости и горю, и прочей человеческой сентиментальщине, но справедливость не сентиментальна. Справедливость холодна и неумолима, как льды Джудекки.

Скажи мне, отец; скажи мне, что ты видел.

Абрам фон Хельрунг мощно выдохнул, не выпуская изо рта сигары; широко расставив крепкие ноги и нервно подрагивая плечами, он наблюдал утреннюю толчею на тротуарах из окна своего каменного дома на Пятой авеню. Солнечный свет придавал его лицу с темными ложбинами морщин сходство с каменистым ландшафтом. Его глаза, обычно яркие, как у птицы, сейчас отдавали расплывчатой голубизной зимнего небосклона.

– Беда, – бормотал он. – Беда!

– Бедой принято именовать последствия непредвиденной катастрофы, – пропищал с дивана за его спиной Хайрам Уокер. – Я же с самого начала предупреждал, что размещение экземпляра Т. Церрехоненсиса в Монстрариуме…

– Уокер, – процедил монстролог сквозь стиснутые зубы. Он стоял у камина, как воплощение истинной ярости. – Заткнитесь.

Англичанин шумно шмыгнул носом. Рядом с ним сидел его ученик, Сэмюэль Посредственный, и злобно пялился на меня. Вся левая сторона его лица распухла. Не исключено, что я сломал ему челюсть; во всяком случае на это надеялся. Есть люди, к которым с первого взгляда проникаешься искренней антипатией без всякой своей на то воли. Думаю, я бы ненавидел его, даже если бы он уступил мне на балу.

– Не будем тыкать друг в друга пальцами, это не решит проблему, – заметил доктор Пелт. Он изящно разместил свое большое костистое тело на козетке и пил кофе из чашечки, которая казалась игрушечной в его огромных руках. Коричневые капельки повисли на его пышных, словно куст, усах.

– Верно, – согласился сэр Хайрам. – Прибережем обсуждение последствий кое-чьих действий до конца программы.

– Кое-чьих действий? О чем это вы? – вскинулся Уортроп. – Я поступил абсолютно правильно.

– Вы привезли его сюда. Вы решили засунуть его в Монстрариум. Это же ваш «трофей», не так ли?

Уортроп побледнел. Доктора, занимавшиеся им в Бельвью, настоятельно рекомендовали ему избегать всяческих нагрузок, – точнее, решительно прописали ему постельный режим, – и хорошо, иначе увесистый бюст Дарвина с каминной полки полетел бы кое-кому в голову.

– Хайрам, – сказал он ровным голосом, – вы бесхребетная особь, лишенная воли и подбородка, помесь человека с губкой, а интеллект у вас как у морского огурца, но я не сержусь на вас за это. В конце концов, человек не властен выбирать себе мать.