С. Тремейн - Холодные близнецы

– Что?

– Нам с вами нужно побеседовать лицом к лицу.

– Нет, расскажите мне сейчас, доктор Келлавей, пожалуйста! А что насчет отражений и фотографий?

– Зеркала всегда сбивают близнецов с толку. То же самое и с фотоснимками, как мы уже обсуждали с вами ранее. Но следует учитывать и другие факторы.

– Какие?

– Дайте-ка сверюсь с записями на компьютере. Это с вашего прошлого визита.

Я молча смотрю на пролив. На волнах плещется краболовное суденышко, оно идет в Лох-на-Дал, к белому охотничьему домику – Кинлоху. Там живут Макдональды – лорды островов с тысяча двухсотого года. Гебриды пропитаны историей, я устала от этого. Я начинаю ненавидеть Гебриды.

Я-то хотела переехать сюда и начать все с чистого листа, но у меня ничего не получилось.

Я сыта по горло.

– Миссис Муркрофт, – произносит доктор Келлавей и возвращает меня к реальности. – Выживший близнец также может ощущать чувство вины – за то, что он продолжает жить. Но это, в принципе, очевидно. Однако чувство вины усугубляется, если ребенку кажется, что родители предпочитают другого, и были бы более счастливы, если бы умерший близнец уцелел. Мать и отец способны идеализировать умершего ребенка, особенно если они выделяли его при жизни. И здесь я обязан вас спросить: любили ли вы или Энгус кого-нибудь из дочерей больше? Предпочитали ли вы одну из них в противовес другой? Например, общался ли в основном отец с Кирсти?

– Да, – говорю я, оцепенев.

– Значит… – Келлавей делает нетипичную для него паузу. – Думаю, нам нужно рассмотреть иные варианты, – он вздыхает, изношенная телефонная линия взрывается белым шумом, потом он изрекает: – У родителей близнецов депрессия куда сильнее, чем у родителей одного ребенка, а если один из детей умирает, то становится еще хуже. Особенно, если отец и мать испытывают чувство вины. И еще…

– Что?

– Известно, что среди близнецов, переживших смерть брата или сестры, высок процент суицидов.

– То есть Лидия может убить себя?

Судно скрылось из вида. Серебристые чайки плачут и жалуются.

– Да, такая возможность не исключена. Но есть и другие сценарии. Об этом писал также Роберт Сэмуэлс, детский психиатр. Но…

– Простите? Что? Кто?

– Миссис Муркрофт, я, безусловно, вынужден на этом закончить, – голос доктора Келлавея становится твердым. – Почитайте Сэмуэлса. Прошу прощения, но с точки зрения профессиональной этики я сказал вам все, что можно обсуждать по телефону. Я не имею права продвигаться дальше спонтанным образом. Вам действительно надо приехать ко мне – чем раньше, тем лучше. Ваша проблема чрезмерно деликатная и очень сложная, ее нужно обсуждать с глазу на глаз, а не мимоходом. Поэтому, пожалуйста, позвоните мне в понедельник, когда я буду в офисе, и мы договоримся о встрече. Вы слышите меня, миссис Муркрофт? Я пересмотрю свое расписание на следующую неделю. Вам необходимо приехать ко мне – чем раньше, тем лучше. И обязательно привозите Лидию.

– Хорошо. Спасибо.

– Отлично. А пока сохраняйте спокойствие. Понаблюдайте за дочерью. Будьте корректны. Постарайтесь сделать свои бытовые условия как можно более приемлемыми и готовьтесь к консультации. На следующей неделе.

О чем он говорит? Решил, что я впадаю в панику и теряю контроль над собой?

Доктор Келлавей ошибся – я просто злая.

Я бормочу «да» и «спасибо», кладу трубку и задумчиво смотрю на пролив.

Итак, что это означает? Любимцы в семье? Ребенок, которого – в отличие от брата или сестры – предпочитает отец и мать? Самоубийства?

Я плетусь в гостиную. Лидия заснула на диване, книжка выпала у нее из рук. Даже сейчас она выглядит уставшей и печальной. Я достаю из шкафа одеяло и укрываю ее, поцеловав в нахмуренный лобик.

Ее светлые пряди взъерошены. Мне нравится, когда ее волосы в беспорядке, они компенсируют правильную, симметричную красоту ее лица. Они с Кирсти всегда были словно ангелочки. Мы с Энгусом наслаждались их изяществом. Все обожали симпатичных близняшек Муркрофт. Когда-то.

Огонь нуждается в подпитке. Я беру из корзины поленья и подкладываю в камин. Пламя быстро разгорается, лижет дерево и стреляет искрами, а в моей голове бешено крутятся мысли. Энгус и Кирсти, Энгус и Кирсти…

Нам еще надо выдержать поминовение по Кирсти. В пятницу.

Кирсти была его любимицей.

– Мы ничего не приносим в этот мир и ничего не можем забрать с собой. Господь дает, и Господь берет.

Я не верю ни единому слову. Неужели я нахожусь в церкви на еще одном поминовении по ребенку, который действительно умер? Неужели моя семья разрушилась и все превратилось в пепел?

Викарий читает нараспев. Я смотрю по сторонам. Никто мне теперь не поможет.

Мы собрались в церковь в Килморе – на расстоянии приблизительно в полмили по берегу от школы, где учится Лидия. Это викторианское здание в шотландском стиле – суровое и прямое, со строгим нефом, некрашеными дубовыми скамьями и тремя высокими сводчатыми окнами, пропускающими внутрь блеклый дневной свет.

Внутри – человек двадцать. Местные жители с семьями, пришедшие на похороны, сидят на неудобных скамьях под металлическими памятниками сыновьям лорда и леди Макдональд из Слейта – те погибли в Ипре, Галлиполи, Южной Африке и в море. Четверо сыновей Британской империи, убитые, но не забытые.

Умершие дети.

– Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, каков век мой.

Энгус заявил мне, когда мы еще не прекратили общаться, что найти священника для службы оказалось довольно тяжело. Местный священнослужитель – не то преподобный, не то настоятель, – не помню, как там Энгус говорил, – отказался от обряда. Слишком это странно и неподобающе – совершать две поминальные службы по одному умершему ребенку.

Джош и Молли уломали более дружелюбного священника из Бродфорда, поэтому и выбор именно этой церкви стал чем-то само собой разумеющимся. Аскетичное, но отлично расположенное здание было возведено возле кладбища. Вдали виднелся Маллейг и просторы Мойдарта.

Я залезла в Интернет и выяснила, что церковь имеет долгую историю – с ритуалами друидов и клановой борьбой. Раньше она возвышалась на влажном зеленом огороженном лугу, но ветреный и дождливый климат Гебрид разрушил ее, и ее перенесли в другое место, где она и стояла по сей день.

И вот мы мерзнем в поздневикторианской церкви. Рядом со мной – моя мать, Лидия и Энгус, который в своем темном лондонском костюме кажется еще выше, чем есть на самом деле. Галстук на нем не полностью черный – в мелкий красный горошек. Я ненавижу горошек. Я ненавижу этого человека. Или, по крайней мере, уже его не люблю.

Он спит в другой спальне.

На Лидии все черное: и платье, и носочки, и туфельки. Угольный цвет выгодно оттеняет ее светлые волосы и бледную кожу. Чернота и лед. Она кажется спокойной. Невозмутимой. Но ее тревога никуда не делась, в глазах видна искорка грусти, как предвестие снегопада в ясный зимний день.