Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

Я же, напротив, сохранял полное спокойствие.

– И что? – промолвил я, нацепляя крохотные очочки обратно на нос.

– Я решила, Уилки, что для вящего благополучия нашей Лиззи… Кэрри… совершенно необходимо, чтобы ее мать состояла в браке и она являлась дочерью добропорядочного семейства.

– Полностью с тобой согласен, – сказал я.

Пар из ванны подымался к потолку и клубами расползался во все стороны. Лицо у Кэролайн раскраснелось от него.

– Правда? – спросила она. – Ты согласен?

– Ну конечно, – заверил я. – Пожалуйста, подай мне вон то полотенце, дорогая.

– Я не знала… все это время… я не была уверена… – сбивчиво заговорила Кэролайн.

– Глупости, – сказал я. – Твое благоденствие… и благоденствие Кэрри, разумеется… всегда имели для меня первостепенное значение. Ты права: тебе пора замуж.

– О Уилки… – Голос у нее пресекся, слезы потекли по раскрасневшимся от пара щекам.

– Полагаю, ты по-прежнему поддерживаешь знакомство со своим водопроводчиком, – сказал я, отбрасывая в сторону полотенце и надевая велюровый халат. – С мистером Клоу. Джозефом Чарльзом Клоу.

Кэролайн оцепенела. Румянец медленно сошел с ее лица.

– Ну… да…

– Вероятно, мистер Клоу к настоящему времени уже сделал тебе предложение, дорогая. Полагаю, именно об этом ты и хотела сообщить мне сейчас.

– Да, но я не… я не…

Я похлопал Кэролайн по руке и весело сказал:

– В объяснениях нет необходимости – мы же с тобой старые друзья. Тебе пора выйти замуж – ради Кэрри и ради себя самой, – а наш мистер Клоу сделал тебе предложение. Ты должна немедленно дать согласие.

Теперь Кэролайн побледнела до самых кончиков пальцев. Она непроизвольно попятилась и наткнулась на умывальную раковину.

– Я прикажу Бесси сейчас же упаковать твою одежду, – продолжал я. – Все прочие вещи, книги и тому подобное, мы пришлем позже. Я велю Джорджу поймать кеб, как только ты соберешься.

Кэролайн дважды судорожно пошевелила губами, прежде чем сумела произнести единственное слово.

– Лиззи…

– Кэрри, разумеется, останется со мной, – сказал я. – Мы с ней уже договорились на сей счет. Это выбор самой Кэрри – окончательный и не подлежащий обсуждению. Сколь бы нежен и угодлив ни был твой водопроводчик… мистер Джозеф Чарльз Клоу… и каким бы уважением в своем кругу ни пользовался его отец-винокур, мелкобуржуазная жизнь, полная надежд, но порой тяжелая, которую ведет твой водопроводчик, совсем не то, что сейчас нужно Кэрри. Как ты сама указала, Кэролайн, девочку пора выводить в высшее общество. Она решила выйти в свет из этого прекрасного дома на Глостер-плейс, в окружении писателей, художников, композиторов и высокородных особ. Она будет часто навещать тебя, разумеется, но жить останется здесь. Я обсудил этот вопрос не только с Кэрри, но и с твоей матерью, и обе они согласились со мной.

Кэролайн опиралась обеими ладонями о тумбочку под раковиной и, казалось, держалась на ногах только за счет усилия напряженно вытянутых, дрожащих рук.

Я не прикоснулся к ней, когда быстро прошел мимо, направляясь к двери в коридор. Похоже, в тот момент Кэролайн не смогла бы и пальцем пошевелить ни при каких обстоятельствах.

– Думаю, ты приняла разумное решение, дорогая, – мягко промолвил я с порога. – Мы с тобой навсегда останемся друзьями. Если тебе или мистеру Джозефу Чарльзу Клоу когда-нибудь понадобится помощь, я постараюсь свести вас обоих с людьми, способными оказать необходимую услугу при желании.

Кэролайн по-прежнему смотрела невидящим взглядом в пустоту – туда, где несколькими секундами раньше стоял я.

– Я велю Бесси заняться упаковкой вещей, – сказал я. – И пошлю Джорджа на улицу – лучше поймать кеб загодя. Я не против заплатить вознице за ожидание, коли понадобится. В такие путешествия лучше отправляться с утра пораньше, когда ты бодр и полон сил.

Как я упомянул выше, пароход «Россия» с Диккенсом и Долби на борту прибыл в Квинстаунский порт в последний день апреля, но никто из друзей Неподражаемого не помчался в Ливерпуль с распростертыми объятиями. В телеграммах Долби говорилось, что Диккенс хочет «несколько дней акклиматизироваться в уединении, прежде чем вернуться к своим обязанностям и старым привычкам».

По моему предположению, это означало, что изнуренный автор не поедет прямиком в Гэдсхилл-плейс и не остановится в Лондоне (хотя второго мая он проехал через столицу поездом), но двинется сразу в Пекхэм, дабы пасть в ждущие объятия Эллен Тернан. Я оказался прав в своей догадке. Я знал также – из нескольких замечаний, вскользь оброненных Уиллсом в конторе на Веллингтон-стрит, – что актриса с матерью всего двумя днями ранее вернулись из Италии.

Все сложилось очень удобно для Неподражаемого.

Прошло еще четыре дня, прежде чем Уиллсу, Фрэнку Берду и мне представилась возможность поприветствовать Диккенса. Он приехал поездом из Пекхэма к раннему ужину с Фехтером и остальными, а потом мы все отправились в «Адельфи», чтобы Диккенс наконец посмотрел «Проезд закрыт».

Я был более чем готов выразить сострадательное беспокойство и даже потрясение в связи с немощным, изнуренным состоянием Диккенса после американского турне, но Берд на вокзале изъявил общее наше мнение, громко воскликнув: «О боже, Чарльз! Да вы помолодели лет на семь!»

Истинная правда. Ни малейшего намека на хромую опухшую ногу, столь часто упоминавшуюся в письмах. В Америке Диккенс немного похудел, но от этого стал выглядеть моложе и здоровее. За восемь дней плавания он по-настоящему отдохнул от всех забот, а его лицо, всегда быстро загоравшее, приобрело бронзовый оттенок за долгие часы, проведенные на палубе под весенним солнцем. Даже волосы и борода у него стали темнее и гуще. Глаза у Неподражаемого оживленно блестели, улыбка не сходила с губ, а его смех и звучный голос разносились по всей ресторации, где мы ужинали, и гулко резонировали в карете, отвезшей нас пятерых в «Адельфи» после ужина.

– Боже мой, Уилки, – тихо проговорил Диккенс, когда мы отдавали наши шляпы, перчатки и трости театральной служащей, – я знал, что вы были больны, но выглядите вы просто ужасно, старина. Бледны лицом, весь трясетесь и шаркаете ногами, как Теккерей незадолго до смерти. Что за хворь такая точит вас изнутри?

Точит изнутри. Ах, как умно. Ах, как… смешно. Я слабо улыбнулся Диккенсу и ничего не ответил.

Позже, во время спектакля, я испытал изрядное потрясение.

Наша небольшая группа разместилась в авторской ложе – за исключением Фехтера, разумеется, который сразу по прибытии в театр бросился за кулисы, чтобы загримироваться и стошнить в тазик перед представлением (возможно, в роли злодея Обенрейцера он выступал в Англии последний месяц, ибо у него быстро ухудшалось здоровье). Несмотря на собственную болезнь, я в течение пяти предыдущих месяцев сидел в этой ложе много раз, но сегодня на спектакле впервые присутствовал Диккенс, начинавший вместе со мной работу над пьесой. Естественно, зал стоя приветствовал Неподражаемого бурной овацией еще перед открытием занавеса. Но я этого ожидал, а потому не почувствовал себя уязвленным.