Марьяна Романова - Старое кладбище

Такие люди не отдыхают по-настоящему, поэтому и в голове их не может быть ясности. Они выживают, а не живут – это какие-то скотские условия неудовлетворенных первичных потребностей. А виною всему – лень ума и привычка к машинальному существованию.

Сну надо учиться – так же как и хорошему, ровному настроению, и – как бы пафосно ни прозвучало – счастью. Те, кто умеют спать правильно, ложатся в постель с ясной головой, в хорошо проветренной, прохладной и чисто убранной комнате, те, кто знают, в каких положениях тело лучше всего расслабляется, глубоко дышат, не балуют себя чрезмерно мягкими перинами, могут полноценно восстановиться всего за несколько часов. А эта байка о восьми часах обязательного сна – спасительная пилюля для заплутавших горожан, которым лень вложить усилия в качество собственной же жизни.

Так вот, с тех пор, как я в лесном доме поселился, сны почти никогда меня не навещали. Я был знаком с техникой ритуального сна – еще в античной Греции был популярен так называемый храмовый сон, который затеивался не для отдыха, а ради получения информации и общения с богами и духами. Я иногда на старом кладбище ночевал – и сон был языком, на котором со мною разговаривали покойники. Заранее настраивался, приходил на конкретную могилу, медитировал, пытался поймать нужную волну, а потом ложился на резиновый туристический коврик и проваливался в морочное состояние, в котором и являлся ко мне искомый человек и сообщал мне всё необходимое.

И вдруг она, Ольга. Всю ночь меня мучила. Сначала я видел ее танцующей, даже не сразу сообразил, что это сон. Потом как-то очнулся, пробудил себя, сходил умыться водой ледяной. Вернулся в постель – и началось снова. Вот она сидит рядом со мною, смотрит так ласково и с такой надеждой, как будто бы я – не я вовсе, а ее вожделенный Потап Потапович. Так до утра продолжалось, и в конце концов я не выдержал и решил насильственно оборвать это издевательство. Заварил крепкий чай, принял контрастный душ, сделал обязательные гимнастические упражнения, во двор отправился на турнике повисеть. Потом достал очешник, который Ольга мне вручила, задумчиво повертел его в руках, открыл. Двумя пальцами поддел волосок Потапа Потаповича – тоненький такой, слабый. К носу поднес – мылом каким-то хозяйственным пахнет, неприятно. И как-то само это получилось – я сначала сделал, а потом пришло осознание – выбросил его в открытую форточку. Предмет, нужный для ритуала, результатов которого Ольга ждала, тоже наверняка сон потеряв. В очешнике остался второй волос, ей принадлежавший – рыжий, завитый в пружинку. Его я аккуратно убрал на место.

Я точно знал, что теперь буду делать.

Выходит, что пути другого у меня теперь и не было.

Случилось это в семидесятые.

Одна пожилая женщина шла вечером мимо кладбища – возвращалась с электрички в свое село, припозднилась немного. Путь ее через лес лежал – тропинка узкая, нет никого, теплый августовский вечер.

Вдруг слышит – то ли кот орет, то ли младенец плачет. Тихо, слабо, она даже остановилась и прислушалась – не померещилось ли? Но нет – плач то ненадолго затихал, то возобновлялся.

Женщина осторожно пошла на источник звука. У оградки немного замешкалась – плач определенно раздавался оттуда, с кладбища.

Смеркалось, небо стало густо-синим, пространство наполнилось ночными запахами летнего Севера – сырость, опадающая августовская листва.

Решившись, женщина отворила калитку и медленно пошла между могил, прислушиваясь. Плач был слабым, приглушенным, как будто плачущему человеку тряпок в рот напихали.

Наконец женщина нашла то место, откуда раздавался плач, – это была могила, и на кресте она увидела знакомое имя. Похоронена в ней была молодая девушка из ее же села, дочь соседей, Галя. Уже лет пять, наверное, прошло. Страшное горе – девушка во сне задохнулась. Не болела ничем, была хохотушка и красавица, и вот однажды утром мать подошла к ее кровати, а та остывшая уже лежит. Мать Гали до сих пор черная от горя ходит, изменилась очень. Нелюдимой стала, сменила сарафаны на коричневые старушечьи платья, постарела, взгляд ее, казалось, навечно в землю уткнулся – иногда даже не поздоровается, у колодца встретившись. Никто на нее, конечно, не обижался – сочувствовали.

Плач раздавался именно отсюда, его источником была Галина могила, однако ни младенца, ни кота женщина не обнаружила.

Могила у Гали была самая ухоженная на всем кладбище – ни сорнячка, ни веточки упавшей, только ровная горка земли, как будто бы ее не пять лет назад, а только что похоронили.

Разведя руками, женщина уже была готова уйти, а что тут поделаешь, иллюзия же, бред же, на солнце, может быть, перегрелась. Но вдруг ей показалось, что земля на могиле зашевелилась – как будто бы крупный крот ход наружу роет.

Подслеповато прищурившись, она подалась вперед и только тогда заметила, что верхний слой земли рыхлый – это была свежая горка, и женщина с ужасом осознала, что под этой землей находится живое существо, кто-то отнес его на могилу и заживо прикопал небрежно, совершенно не заботясь о том, что тело найдут после первого же сильного дождя.

«Что же это творится-то, господи!» Не заботясь о чистоте светлого платья, она рухнула на колени прямо на землю и руками начала разгребать горку. Работать долго не пришлось – она увидела младенца, крошечного мальчика, от силы двух дней от роду, голого. Он был перепачкан в земле и какой-то слизи, на его щеке сидела улитка, и у него уже не оставалось сил звать на помощь – он только хрипел. Видимо, его закопали всего несколько часов назад – иначе бы не выжил, такой маленький. Его лицо было отечным, глаза заплыли и опухли.

Женщина завернула младенца в свою кофту и, прижав к груди сверток, поспешила домой.

Жила она совсем одна – муж уехал на заработки в Архангельск, а спустя полгода от него пришло письмо – конвертик с деньгами, подписанный лаконично: «Прости». Дети выросли и выпорхнули, создав свои семьи.

Женщина не знала, что делать. Ближайший телефон находился в соседнем селе, идти до которого больше часу. Соседей будить – только панику сеять. Пригревшись у ее груди, младенец уснул – он был слишком слабым даже для того, чтобы требовать пищу. Женщина взяла немного свежего козьего молока, развела теплой водой, нашла пипетку какую-то – она вовсе не была уверена, что это правильно, – и поднесла ко рту спящего младенца. Тот смешно наморщил нос, его губы зашевелились, белые капли одна за другой исчезали в его рту – половину стакана так выпил перед тем, как отвернуться. Спать его женщина рядом с собою положила, влажной тряпицей обтерев тельце от глины и вместо пеленки приспособив кухонное полотенце. Она давно отвыкла от ощущения младенчика рядом, от особенного детского запаха, щенячьего тепла, безмятежного дыхания, которое молоком и сахаром пахнет. С удивлением она поняла, что на старости лет в ней пробуждается какая-то древняя сила, больше относящаяся к инстинкту, чем к разуму – каждые четверть часа просыпалась, проверяя, как он там, поправляя на нем одеяльце, поглаживала пальцами его нежные влажные волосы. На рассвете младенец заворочался, закряхтел, из его расправляющихся легких извергся неуверенный хриплый плач. Женщина снова его молоком покормила. А когда солнце утвердилось над горизонтом, она уже начала сомневаться – стоит ли вообще говорить кому-то о находке? Какая участь ждет этого малыша – Дом малютки с его адскими реалиями? А так она могла бы выходить деточку, любить, растить, наслаждаться его присутствием и той свежестью расправляющей крылья жизни, которую привносит в любой дом появление ребенка. Жила в серости, привыкла уже к ней – и вдруг такая чистая радость. С другой стороны – сложно это, как же ему жить без документов, как же от соседей скрыть?