Джейсон Мотт - Вернувшиеся

Дома Харольд носил джинсы — поблекшие, но чистые. Люсиль нравились джинсы. Ее отец был пастором. Большую часть жизни он читал людям никому не нужные проповеди и носил экстравагантные костюмы, которые являлись непозволительной роскошью для его семьи. Но для матери Люсиль было очень важно, чтобы ее муж выглядел истинным представителем Армии спасения, и ради этого она шла на любые издержки. Поэтому, когда Харольд появился в их городе, одетый в джинсы и несвежую рубашку, Люсиль влюбилась в его гардероб и мягкую, слегка недоверчивую улыбку, а затем вышла замуж за этого симпатичного парня.

— Ты отвлекаешь меня, — сказал Харольд, подстраивая шестую струну гитары.

Люсиль зевнула. Дремота упала на нее, как молот на наковальню.

— Прости, я не хотела этого, — ответила она.

— Но с тобой я чувствую себя гораздо лучше.

Она улыбнулась.

— Продолжай практиковаться. У тебя толстые пальцы, милый. Это всегда затрудняет музыкальную деятельность.

— Значит, все из-за них? Из-за моих толстых пальцев?

— Да, — сонно ответила она. — Но они мне нравятся.

Харольд приподнял бровь.

— Папа? — прокричал из своей спальной Джейкоб. — Из чего делают мосты?

— Он точно будет архитектором, — прошептала Люсиль.

— Их делают из разного материала, — ответил Харольд.

— Из какого материала?

— Все зависит от того, что у тебя имеется.

— Харольд, — с упреком сказала Люсиль.

Они оба ожидали нового вопроса. Но его не последовало. Сверху доносилось только легкое постукивание. Это падали на пол бревна детского конструктора. Очевидно, старый проект был отменен и начинался новый.

— Однажды он будет строить дома, — сказала Люсиль.

— Или через неделю передумает и захочет стать летчиком.

— Не передумает.

— Откуда ты знаешь?

— Матери чувствуют такое сердцем.

Ее муж опустил гитару на пол. Люсиль уже почти спала. Он вытащил из серванта небольшое одеяло и укрыл ее.

— Что делать с едой? — спросил Харольд.

Люсиль с улыбкой прошептала:

— Он будет архитектором.

Затем она заснула — и в том счастливом воспоминании, и в своем пустом доме.

Люсиль проснулась на кушетке в гостиной. Она лежала на боку, с руками, подсунутыми под щеку, и с ногами, подтянутыми к телу. Кресло, в котором Харольд мог бы пощипывать гитарные струны, оставалось пустым. Она прислушалась к звукам, которые могли бы доноситься из спальной Джейкоба. Ответом была тишина.

Люсиль села, сонно потирая глаза, покрасневшие от нервного истощения. Она не помнила, как легла на кушетку. В последнем моменте, сохранившемся в ее памяти, она стояла у раковины на кухне и смотрела в окно.

Был поздний вечер или раннее утро. Прохлада в воздухе намекала на скорое приближение осени. За окнами дома стрекотали сверчки. Один из их соплеменников пробрался на чердак и, устроившись там в каком-то пыльном углу, выводил свои трели.

Тело Люсиль ныло от боли. Она чувствовала страх. Ее напугал не реализм сновидения — фактически первого за несколько недель — а то, как внезапно она вернулась в старое тело. В этом было нечто нездоровое. Во сне ее сильные ноги могли бежать быстрее ветра. Теперь у нее болели колени, а лодыжки распухли из-за плохого кровообращения. Во сне она наслаждалась твердостью духа. Любое дело могло быть со временем выполнено. Это порождало в ней уверенность. Она чувствовала себя мудрой и более терпимой. И если бы сон вдруг перешел в кошмар, она справилась бы с ним, потому что была там молодой. Теперь Люсиль снова стала старой женщиной. Хуже того, она стала одинокой старухой. Вот что пугало ее. Одиночество. Так всегда было и, видимо, будет.

— Он мог бы возводить дома, — сказала она в пустоту.

По ее щекам покатились слезы.

Чуть позже она перестала плакать. Люсиль почувствовала себя лучше, словно какой-то клапан открылся, и невидимое давление, разрывавшее ее сердце, ослабело. Когда она попробовала встать на ноги, артритная боль ударила по всем костям. Она со стоном опустилась на кушетку.

— Господи, — прошептала старая женщина.

При следующей попытке она встала без каких-либо затруднений. Боль по-прежнему ощущалась, но значительно слабее того уровня, который она ожидала. Ноги немного волочились и цеплялись друг за друга. Люсиль прошлась по дому, включая в комнатах свет. Затем она направилась на кухню.

Приготовив чашку кофе, она встала у сетчатых дверей веранды и прислушалась к сверчкам. Вскоре их стрекот плавно затих, и вопрос о времени решился сам собой. На восточной половине неба появилась тусклая полоска, предвещавшая рассвет.

— О, Господи! — воскликнула Люсиль.

Ей предстояло сделать много дел. Кроме того, она собиралась придумать кучу планов. Люсиль знала, что если она займется всем этим, ей не придется сожалеть о том, каким тихим и пустым стал ее дом. Сейчас ее лучшим другом, несмотря на постоянную пустую болтовню, был телевизор.

— Все будет хорошо, — прошептала она, разместив перед собой блокнот.

Поначалу Люсиль записывала только простые фразы, которые, по ее мнению, не вызывали вопросов. «Мир странное место», написала она в верхней части списка и затем посмеялась над этой банальностью.

— Я слишком долго была замужем за тобой, — сказала она отсутствовавшему мужу.

Телевизор болтал какую-то чушь об опасностях эрекции, которая длится свыше четырех часов.

В следующей строке Люсиль написала: «За рыцарский поступок тебя могут заточить в тюрьму». И затем: «Мои муж и сын заключенные». Она посмотрела на страницу блокнота. Простота изложения производила впечатление. Приятный факт, но факты редко приводят людей к решению вопросов, подумала она. Факты ничего не делают. Они только смотрят из темноты возможностей, заглядывают в душу человека и при контакте с ней говорят, как можно поступать в текущей ситуации.

«Способна ли я на это? — написала она. — Может ли какой-то человек в нашем мире спасти безвинно арестованных людей? Возможен ли такой поступок, и к чему он приведет? Меня объявят сумасшедшей старухой или арестуют? Или со мной случится нечто худшее? А вдруг меня убьют? Или Харольда? Или Джейкоба?»

— О, Господи! — воскликнула она.

Телевизор засмеялся над ней. Но она продолжила свою исповедь. Она написала, что город стал ужасом — насилием над всеми гражданскими свободами. Она написала, что Бюро оказалось тираническим злом. Затем Люсиль стерла эту фразу и заменила ее на другую, отметив, что во всем было виновато правительство, которое вело себя неправильно. Бунтарское настроение было новым для нее — настолько буйным и горячим, что могло бы ошпарить ее, если бы она это позволила. Ей приходилось смягчать выражения.

Она подумала о Давиде и Голиафе и других библейских историях, которые слышала об избранном народе Бога, сражавшемся против грозного угнетателя. Она подумала о евреях, Египте и фараонах.