Елена Вернер - Верни мои крылья!

– Кирилл, – режиссер остановила репетицию взмахом руки. – Мне кажется, ты не слишком-то веришь в то, что говорит Гектор. Это так?

– Что вы имеете в виду? – отозвался Кирилл мягко, спрыгивая с декорации и подходя к рампе.

– Я говорю о его уверенности. Он весь – одно стремление предотвратить. Бороться против войны.

– Которая все равно разразится.

– Да, но он отдаст жизнь за эту веру! – Липатова горячилась, вся во власти нетерпеливого вдохновения. – А ты играешь Иисуса, который знает, что все неизбежно случится. Только Иисус был богом, единый в трех лицах, одновременно существующий, знающий, не знающий, верующий, уже преданный и только предполагающий будущее предательство. А Гектор – человек, такая роскошь всеведения ему недоступна, так что он просто должен быть уверенным в своих силах.

– Не это ли честный взгляд на ситуацию? Понимать неизбежность? – Кирилл сощурился, и его голос наполнился завораживающей бархатистостью. Она уже отличала эту модуляцию: он стремился перетянуть собеседника на свою сторону. – Все, что предопределено, случится, мое мнение не играет такой уж важной роли. Гектор исполняет роль, но роль обречена, как и все обречены двигаться по предписанному пути.

– Нет, и еще раз нет, – резко оборвала его Лариса Юрьевна. – Он верит, он горит, он не допускает и мысли, что может ошибиться. Соберись, пожалуйста. Дай мне почувствовать твою веру в то, что закроешь ворота войны навсегда. Несмотря на вопли Кассандры.

– А может… – начал Стародумов свою мысль, но жена оборвала его:

– Не может. Давайте еще раз эту сцену.

И пока Ника переживала критику в адрес Кирилла как свою собственную неприятность, холодея руками и ощущая биение гневливой крови в висках, Дашка взирала на Липатову почти с благоговением. Даже грубое отношение худрука к собственному мужу не смягчило Дашкиного восторга. А тем временем в семье актера и режиссера что-то явно происходило. Последние несколько дней, а возможно, и недель, они появлялись и уходили из театра поодиночке, не общались в перерывах, а на репетициях с мужем Липатова перебрасывалась исключительно рабочими репликами. Не иначе как поссорились. У супругов и раньше бывали разногласия, но никогда еще разлад не тянулся так долго. И не будь Ника так увлечена собственными чувствами, она непременно догадалась бы, в чем дело.

Во время очередной паузы, пока Липатова разводила новую мизансцену согласно только что пришедшей в голову идее, Ника присела рядом с Дашкой. Сколько времени, спокойного безопасного времени должно пройти, задалась она вопросом, прежде чем этот подросток перестанет ежиться от приближения любого человека? Сколько времени должно миновать с подписания мира, чтобы война вытравилась из души? Пока соседние кресла зрительного зала явно располагались для Дашки неудобно: чересчур рядом.

– Тебя бы в суфлеры… – шепнула Ника доверительно. Дашка обдумывала ее слова буквально миг:

– Сама такая.

Ника не смогла удержаться от улыбки:

– Опять ты бука. Суфлер – это тот, кто подсказывает актерам реплики, если они забыли. Ничего тут нет обидного, хорошая профессия, не хуже многих.

Дашка искала в ее лице признаки насмешки, не нашла и успокоилась. Покосилась почти виновато:

– А… кто тут суфлер?

– Да это я так, к слову… У нас и будки-то суфлерской нет. Сами справляются.

Когда дело дошло до танцевальной интермедии, Ника поспешила уйти, но в дверях не совладала с собой и обернулась. Она знала, Липатова точно понимает: интермедия неудачна. Без хореографа им не обойтись, танец разваливается на части, хотя при желании все можно было бы исправить за несколько часов. Однако в существующем виде лучше вообще было бы отказаться от этой вставки, она только портит общий рисунок спектакля: неудачные движения, громоздкая бестолковая композиция, лишнее мельтешение. Ника испытывала неловкость и не хотела смотреть на эти потуги, не имеющие ничего общего с танцем. Ведь она точно представляла, каким он мог быть.

Спустя несколько часов Ника вернулась в зал. Его воздух еще помнил репетицию, еще искажался ее эмоциями, хотя и не так сильно, как бывало после спектаклей: не тот выброс энергии, намного меньше. Самым сильным ощущением, наливавшим тяжестью складки занавеса, оставалась все та же неловкость и досада плохо поставленного танца. И Ника вдруг услышала вызов, на который может ответить. Не отдавая себе отчета в том, что осмеливается сделать, она уже стояла за пультом и включала подобранную для интермедии музыку. Всего в несколько прыжков, пока играло вступление, девушка оказалась на сцене и осоловелым, ничего не видящим взглядом окинула ее, как сетью, скорее чувствами, чем глазами, измеряя ее протяженность и глубину, прикидывая, каким пространством располагает. А потом она стала танцевать.

Все прожитые в Москве годы она старалась не вслушиваться в мелодии. Пропускала новинки, забывала классику, чтобы ничто внутри не напоминало ей о прошлом музыкального диджея и призера танцевальных конкурсов. Прочь, прочь… Теперь все стало иначе – или было по-прежнему. Как когда-то. Пусть движения не такие четкие и ладные, но тело уже приноравливается к ритму, естественно и ловко, с каждым тактом все удачнее. Мышцы накаляются, вибрируют от усилий, таких приятных, знакомых и непривычных одновременно. Взлетают руки, вправо, влево. Поворот вокруг своей оси, так, что все сливается в смазанную пелену. Прогиб, прыжок. Раз, два, три. Резкий вдох, чтобы хватило воздуха на следующее движение. Четко, выверенно, умело. Тело живет само по себе, свободное, сильное, Ника почти не соображает, не гадает, что предпримет в следующий миг, – музыка ведет ее, и она подчиняется каждой клеточкой, каждым натянутым сухожилием. Ноет усталый голеностоп, но она не обращает на это внимание. Такие мелочи! Как можно думать о мелочах, когда тобою овладевает самый страстный, самый горячий партнер – танец. Противиться ему невозможно, он сильнее и неумолимее в этот момент, чем все сущее на земле. Да и нет ничего на земле, кроме музыки и желания ответить ему. Двигаться. Выражать телом то, что никогда не осмелишься произнести вслух. Лететь, парить над сценой – когда привыкла ходить, поджав плечи. Чистое, незамутненное наслаждение, взрывающееся в ступнях и кистях рук стекольными брызгами, острыми до боли. Настоящая жизнь.

Музыка кончилась. Всего сто семнадцать секунд экстаза, и вот Ника очутилась на середине сцены, приходя в себя. Она стояла на коленях, ощущая суставами твердость сценического пола. Голова запрокинута, рот исказила сладострастная улыбка, грудь под футболкой неровно вздымается и опадает, прядь волос петелькой прилипла ко взмокшему виску. Ника отвела ее рукой, вдруг ставшей чужой, неподатливой. И тихо, счастливо и устало засмеялась.