Карлос Руис Сафон - Марина

Я рухнул на колени рядом с креслом, схватил его за руки.

– Герман…

Руки были такими холодными, что я испугался. Словно очнувшись, старый художник вдруг обнял меня, дрожа, как потерявшийся ребенок. У меня пересохло в горле, говорить я не мог. Голова пылала. Я обнял его тоже, он плакал, уткнувшись мне в плечо. Я думал о его болезни. Гадал – не объявили ли ему врачи последний приговор, не потерял ли он последнюю надежду, которая еще оставалась у него в эти месяцы, и еще я спрашивал себя: где Марина, почему ее нет?..

Старик вдруг поднял лицо и посмотрел мне в глаза. Этого было достаточно. Правда вошла мне в подреберье, как кинжал. Мечты, которые давали мне силу жить, рухнули. Ясность была столь ужасной, что я никак не мог выдохнуть.

– Где Марина? – проговорил я непослушными губами, зная ответ.

Герман не смог выговорить. Взгляд его сказал мне все – что постоянные визиты к врачам в Сан-Пабло были не для него. Что доктор из Ла-Паса лечил не Германа. Что радость старика после возвращения из Мадрида относилась не к его здоровью, а к здоровью самой Марины. И что она обманывала меня с самого начала.

– Та же болезнь, что у ее матери… – наконец с трудом сказал Герман. – Она уносит Марину, друг мой Оскар, она ее уносит…

Словно каменная плита легла на меня сверху и раздавила. Все почернело. Мир рассыпался бессмысленной грудой обломков. Герман снова обнял меня. И я плакал, как последний дурак, под взглядом мертвой женщины с портрета в старом особняке, а дождь поливал его крышу, и сад, и Барселону.

Из окна такси больница Сан-Пабло с ее шпилями, башенками и куполами показалась мне городом, нарисованным между облаков. Герман, переодевшийся в чистое, молча сидел рядом. Я держал пакет – самый нарядный, самый блестящий подарочный пакет, который смог отыскать. Лечащий врач Марины, доктор Дамиан Рохас, смерил меня внимательным взглядом и дал ряд наставлений. Больную не утомлять. Больше радости, больше оптимизма. Не плакать ни при каких обстоятельствах. Ни в коем случае ни на что не жаловаться. Внушать, что все вокруг, в том числе посетитель, готовы помочь больной и что делается все возможное. Если я не готов вести себя подобным образом, вход запрещен. Дамиан Рохас был молод – медицинский халат был выдан ему, несомненно, еще на факультете, а тон его был суров и несколько нетерпелив. Он не потратил на меня ни грамма из своих запасов учтивости. В любых других обстоятельствах я вынес бы ему диагноз кретинизма и высокомерия, но теперь словно что-то мне подсказывало в обход моего жизненного опыта: он еще не обвыкся, он так защищается от боли и отчаяния.

На четвертом этаже коридор уходил, казалось, в бесконечность. Пахло больницей – болезнью, антисептиками, дезодорантами. Вся храбрость, что я старательно копил, куда-то исчезла в этом коридоре. Герман вошел в палату первым – он хотел сказать Марине о моем приходе. Были подозрения, что она не захочет меня видеть.

– Позволь, я сам ее попрошу, Оскар…

Я ждал у входа в палату. Из-за дверей, уходящих длинным рядом вдаль, слышался неясный говор, мимо проходили молчаливые люди с озабоченными или несчастными лицами. Я повторял про себя инструкции доктора Рохаса. Я пришел сюда, чтобы помочь. Наконец Герман кивнул мне, показавшись в дверях палаты. Он вышел, а я, с трудом переведя дыхание, вошел.

Палата была большой, прямоугольной, с потолка сочился свет, такой скупой, что, казалось, он не достигает пола, испаряясь по пути. В окне уходил вдаль проспект Гауди, и башни собора Саграда Фамилиа делили небо надвое. Четыре кровати отделялись друг от друга ширмами из сурового полотна. За некоторыми виднелись тени посетителей, пришедших к больным. Марина была у окна справа.

Труднее всего был первый взгляд. Волосы ей сбрили, и голова стала какой-то мальчишеской. Потеря ее чудесных длинных волос больно ударила меня, словно Марину унизили, обнажили. Слезы лились у меня внутри потоком, и я больно прикусил язык, чтобы не пустить их наружу.

– Да, остригли… – Она догадалась, о чем я думаю. – Чтобы прикрепить аппаратуру. – На шее и затылке у нее были следы, от одного взгляда на которые у меня заныло под диафрагмой. Я сделал все, чтобы солнечно улыбнуться.

– А что, мне так даже нравится… – беззаботно заявил я в виде приветствия и предъявил пакет. Марина положила его себе на колени. Я подсел к ней. Теперь мы молчали. Она взяла меня за руку и с силой сжала, опустив глаза. Она сильно похудела. Под больничной белой рубахой, казалось, оставался один скелет. Под глазами легли темные круги. Губы высохли и побледнели. Взглянув на меня своими серыми, пепельными глазами – они больше не искрились, как раньше, – она стала развязывать пакет. Слабые пальцы плохо слушались. Извлекая книгу, которая была внутри, она тут же ее перелистала и заинтригованно подняла на меня глаза.

– Все страницы пустые…

– Да, в данный момент, – ответил я. – У нас с тобой на руках история, которую надо немедленно изложить. Мой вклад – чистая бумага.

Она прижала книгу к груди.

– Слушай… как ты находишь Германа? Как он держится?

– Да ничего, держится, – я врал, как политик. – Вид у него усталый, конечно, но ничего.

– А ты сам?

– Я? Что – я?

– Я спрашиваю – как ты?

– Да превосходно.

– О да, особенно после проповеди брата Рохаса…

Выход был один – холодно приподнять бровь, изображая полное непонимание того, о чем она говорит.

– Я очень скучал по тебе, – тихо сказал я.

– Я тоже.

Сказанные слова словно зависли между нами в воздухе. Молчание длилось и длилось. Марина теряла свое тщательно выстроенное самообладание. Фасад был на грани обрушения.

– Ты вправе меня ненавидеть, – с трудом произнесла она наконец.

– Да за что мне тебя ненавидеть!

– Я лгала, – просто сказала Марина. – Уже когда ты пришел возвращать Герману часы, я все знала об этой болезни. Это просто эгоизм… понимаешь, мне так хотелось, чтобы у меня был друг, хоть недолго… я надеялась, что ты исчезнешь, потеряешься сам собой.

Она отвела взгляд, уставившись на башни Саграда Фамилиа за окном.

– Я никогда не смог бы ненавидеть тебя.

Она снова сжала мне руку, потом, приподнявшись в постели, обняла меня.

– Спасибо тебе, ты был прекрасным другом, лучшим из всех, лучшим на свете, лучшим, чем можно было мечтать, – прошептала она мне на ухо.

У меня перехватило дыхание. Бежать немедленно, а то доктор Рохас отберет пропуск. Господи, сделай так, чтобы Марина не заметила моих слез!

– Но ты можешь ненавидеть меня умеренно, – заговорила она снова своим прежним голосом, – я думаю, доктор Рохас возражать не будет. Я уверена, что это полезно для состава крови.

– Тогда я готов. Буду ненавидеть. Умеренно.