Марьяна Романова - Болото

«Это просто сон. Это просто кошмарный сон».

А утром, когда вялая и бледная Яна выползла к завтраку, мать ахнула:

– А на шее у тебя что?

Яна к зеркалу подошла, и у нее дыхание перехватило: вокруг шеи была темнеющая фиолетовая полоса, как у висельника. След веревки. Этого никак не могло быть – ведь она всегда считала Нечеловека плодом воображения, бесплотной фантазией, которая настолько обросла деталями, что стала жить отдельно от Яниной воли. Она потом в школу месяц в шарфах ходила – не хотелось, чтобы люди видели. Вокруг Яны и без того всегда было много сплетен.

Яна читала старухе свои стихи.

С тех пор как Марфа на перекресток ночью сходила, она начала голоса мертвых слышать.

Хоронили старуху из крайнего дома – тихо жила, померла тоже тихо, только на второй день ее хватились. Хорошо, холода уже начались, тело сохранилось. Вошли к ней в дом – а она на постели лежит, спит как будто, и руки сложены на груди, и лицо спокойное. Так выглядят тела людей, которые приняли смерть не как врага, а как гостью, вежливо предупредившую о визите. В доме чистота, на столе – иконка. Как будто бы знала и ждала.

Никто не горевал по ней – в те годы смерть стала для всех них слишком обыденной. Человек ведь ко всему привыкает – это биология. Сложнее всего привыкнуть к внезапной пустоте; даже голод и нехватка тепла воспринимаются легче. Но и это можно. И по молодым горевали мало, а старуха та древняя была, за девяносто.

На похороны всегда всей деревней собирались. Женщины-соседки приготовили тело – омыли, обрядили в какое-то тряпье. До войны хоронили в добротных платьях, а теперь же это казалось кощунственным. Как будто отобрать кусочек тепла у живых. Старуха была одна-одинешенька – девять дней пройдет, и за вещами ее нехитрыми придут соседи, все растащат, даже занавесочки.

Марфа с матерью тоже пришли.

И вот разверстая дыра, пахнет землей, корнями и дождем, надо, вроде бы, что-то сказать, но все молчат. Гроб простенький, дощатый, наскоро сколоченный. Возле юбок Марфы вертится соседский мальчишка – босой почему-то, хотя на дворе начало октября, слякотно и лед на лужах. Вертится и хнычет – то ли устал, то ли не успел еще привыкнуть к вечному тоскливому соседству мертвечины.

У Марфы голова словно ватой была набита – в последние дни ей плохо спалось. Тревожно было, а почему – и сама понять не могла. Все как обычно, и к вечеру падала от усталости, но стоило веки сомкнуть – сердце начинало колотиться, как будто бы ждало беду. И сны были все нервные, страшные. Лежит Марфа, с головой в одеяло ветхое укутавшись, и слышит, как стекло в комнате ее странно дребезжит. Как будто бы дом – это поезд. Оборачивается удивленно – а у окна мать ее стоит, босая, с распущенными поредевшими от времени волосами. Руки подняла, как будто бы в нее собрался стрелять кто-то невидимый, и она показывает: не стреляй, сдаюсь. А пальцы мелко-мелко по стеклу молотят, как бабочки пойманные. Минуту стоит, другую, третью. И молотит – монотонно.

– Мам, – хрипло зовет Марфа. – Мам… Ты что?

И мать медленно поворачивает голову, слышен треск ломающихся шейных позвонков, тело остается стоять прямо, а голова оборачивается к ней, как будто бы кукольная. А лица-то у матери и нет – как будто бы поверх него еще один плотный слой желтоватой кожи пришили. Нос топорщится, глазницы чуть запали, а там, где должен быть рот, кожа тоньше, и трепещет, как будто бы существо дышать пытается. Хочет воздух втянуть, но толстая кожа не дает.