Марьяна Романова - Болото

Потом от нее приходили письма из таких далеких уголков света, о которых среднестатистическому человеку не придет в голову даже мечтать. То она писала, как лизнула ядовитую лягушку у берега Амазонки – это был ритуал, которым руководил один из самых известных местных шаманов. Лягушка та, когда боится, яд парализующий выделяет – мелкий хищник, на нее покусившийся, умирает сразу, а вот у человека, который ее пупырчатую теплую кожицу лизнет, случаются видения. Может быть, и в Европе такие лягушки когда-то водились. Откуда-то появился же всем известный сказочный сюжет с метаморфозой. И еще была история некогда известная, но за давностью лет испарившаяся из памяти – Яна о ней в какой-то книге читала.

Это случилось в шотландском городке Норт-Бервик в конце шестнадцатого века – сотни людей были казнены по обвинению в колдовстве. Самые разные люди, от прачек до графов, и была среди них женщина по имени Агнесс. Она была уже немолода и прекрасно образованна, и допрашивал ее сам король. Ну а как в то время допрашивали – пальцы тисками дробили, да тело булавками кололи в поисках дьявольского клейма. И вот эта Агнесс призналась, что изловила на болотах жабу черную, подвесила ее на три дня, и яд, с нее стекающий, в устричную раковину весь собрала. Выпьешь такое зелье – и сразу улетаешь к самому Дьяволу на пир.

Неспроста же такие слухи ходили.

Впрочем, мать Лели после Бразилии отправилась не на шабаш, а на Южный полюс – мечта у нее, оказывается, была, королевских пингвинов в живой природе увидеть. Кучу денег потратила, чуть кончик носа не отморозила, а пингвин на нее в итоге напал, потому что она подошла к самцу, высиживающему яйцо. У королевских пингвинов стеречь яйца остаются самцы, самки же уходят добывать пищу.

Вот о такой жизни мечтала Яна. Только вот… Мать Лели была художницей, успешной, ее картины продавались на аукционах, у нее были персональные выставки, ее имя было на слуху, да и сама Леля с первого раза поступила в Суриковку по ее следам, хоть не была и вполовину так талантлива, как мать. А Яна что… Не то чтобы талантов особенных, но нет даже мыслей о том, чем она заниматься хочет. Бравирующая неудачница. И все говорят – самое начало жизни, лучший возраст, бла-бла-бла.

Сидит Яна на подоконнике, покуривает в форточку и мысли мрачные лелеет.

Вдруг видит – старуха-соседка по двору идет, калитку отворяет, и по тропе, через поле, к лесу спешит. Что забыла она там, в такой час? Волосы белые, жесткие, по спине раскиданы. Яна тихонько спрыгнула с подоконника в палисад, и крадучись, как кот, пошла за Марфой. Пришлось большую дистанцию держать, метров сто, не меньше – иначе бы старуха ее приметила. В поле особо не укроешься. Хорошо, что на Марфе светлое платье было, и ее фигурка мелькала впереди, как купальский огонек.

Чутье у Марфы было звериное, и один раз она все же насторожилась – остановилась, носом повела, принюхиваясь. Яна на корточки быстро села и спряталась в высокой траве.

У самой кромки леса Яна остановилась нерешительно. Старуху укрыла тень деревьев несколько минут назад – как будто бы лес съел ее, растворил без следа. Дальше можно было только самой идти, на ощупь. И сознание Яны словно раздвоилось – одна часть звала ее за собой, вперед, туда, где влажный сумрак, сплетенные в вечных молчаливых объятиях стволы и гнилые топи. Другой же части было страшно. Лес пока молчит, но Яна ведь точно знала – скоро начнется это . Сможет ли она оставаться стойкой, когда вокруг стонут, плачут и воют. Сможет ли взглянуть в лицо тому, кто прячется в этом лесу? Как будто бы ледяной кулак ей кишки крутить начал.

Лес был таким тихим и мертвенным, высокие ели, как атланты, держали на вытянутых темных лапах низкие облака, тьма такая, что собственных ступней не разглядишь.

– Пришла все-таки, – голос раздался совсем рядом, и это было так неожиданно, что Яна всем телом вздрогнула, как лошадь, которую овод ужалил.

Из леса выдвинулась старуха, Марфа. И что-то в ней неуловимо изменилось. Может быть, Яне непривычно было видеть настолько старую женщину с распущенными длинными волосами. Было в этом что-то жуткое – прическа, как у девушки, и волосы хороши, не истончились с годами, и фигурка тоненькая, а лицо как у гнома, сморщенное, с раздавшимся вширь носом, густыми белыми бровями и розовой бородавкой на подбородке.

– И что мне делать теперь с тобой?

– Отведите меня туда, – дрогнувшим голосом попросила Яна. – К болоту. Хочу сама увидеть. Если не отведете, сама доберусь.

– Не доберешься, – спокойно усмехнулась старуха. – Никто сам не доходил еще. Сгинешь, и тела никогда не найдут. Тропа только здесь заметная, а потом ее и не различишь. А по обе стороны – топи.

– Зачем вы туда по ночам ходите? С кем общаетесь?

– Ты, девочка, вопросов слишком много задаешь. Ладно, если так хочешь, скажу я тебе, как туда попасть. Сколько тебе лет – семнадцать?

Яна кивнула.

– Я на год старше была, когда впервые туда пошла. Такая же дурища, как ты сейчас.

– Я не…

– Замолчи и слушай, – перебила старуха.

И Яна вдруг поняла, что именно в ней стало другим, что изменилось. Сила. От старухи веяло силой, талантом подчинять волю. Днем, когда они пили чай с вареньем и грелись на солнце, на шатком старухином крыльце, Марфа казалась обычной деревенской бабушкой, грустной, одинокой, окормляющей уютом. Но сейчас под взглядом ее желтоватых глаз хотелось скукожиться – и это Яне, для которой сызмальства не существовало авторитетов, от которой плакали школьные учителя. А старуха ее на место одним кивком головы поставила.

– У тебя будет только одна возможность. Что-то не получится – и ты просто забудешь обо всем, больше никогда и близко к лесу не подойдешь. А ослушаешься – пожалеешь. Поняла?

– Да, – пролепетала Яна.

– И сначала ответь на вопрос мне такой. Тебе это зачем? Неужели из любопытства душу погубить готова?

Яна долго молчала перед тем, как ответить. Она и сама об этом думала. Почему ее так манит этот лес, зачем она здесь оказалась, почему ей все время кажется, что нет пути назад, что она вплотную приблизилась к какой-то черте. Как говорится, если долго вглядываешься в Бездну, Бездна начинает вглядываться в тебя. И, кажется, сама Бездна смотрела на нее из этого леса, который как будто замер, ожидая, когда она переступит порог.

Марфа настоящих снов давно не видела – забытая роскошь. Но иногда, на границе сна и бодрости, в обморочном междумирье, вставало перед ней лицо Аксиньи. Эх, Аксинья, встреться мы сейчас, будь ты до сих пор жива, и не узнать же тебя было бы. Это в юности ты в полубога играла, а постарела, поди, как все смертные. Груди твои стали желтыми и опустели, лицо оплыло, как берег речной по весне, спина гнуться перестала, из походки легкость ушла. Такая же, как и я, ты стала бы старуха Аксинья, если бы осталась в живых. Но лицо, которое видела Марфа, засыпая – оно всегда было молодым. В воспоминаниях люди замороженными живут, не стареют никогда. Смотрела на нее Аксинья даже, пожалуй, с некоторой грустью, и говорила: «Приведи нам сестер, других невест Его! Времена смутные нас ждут, Ремесло передать некому. Приведи, Марфа, сестер нам, что ты все зря воздух коптишь!»