Антон Сибиряков - Антезис

Когда я достану из пыльной коробки ружье, то бережно положу его на столешницу. Оно глухо стукнет, и Шерлок скажет, что по звуку можно многое сказать. Из нижнего ящика стола я достану коробку с патронами — придется выдвинуть его до самого края, ведь меня ни разу не грабили, и мне никогда не приходилось отстреливаться. Я поставлю коробку с патронами рядом с ружьем и немного погодя открою ее. Достану красную гильзу и потрясу над ухом — масляные дробинки внутри глухо застучат друг о друга. Потом положу патрон на стол, возьму ружье и загляну в черное дуло.

Старое, — подумается мне, — но в ответственный момент оно не подведет.

— Жаль, — скажу я себе, — что тогда у нас не было такого ружья. В закрытом пространстве вагона с близкого расстояния промазать из такого было бы невозможно.

И Шерлок хмыкнет у стеллажа, отвлекшись от книжки:

— А кто тебе сказал, что Женька тогда промахнулся?

И я в удивлении уставлюсь на него — но у него был боевой пистолет, и если бы он попал… то убил бы, непременно убил…

— Ты повзрослел, — кивнет Шерлок. — И позабыл, с кем мы имели дело.

— Я вспомню, — прошепчу я себе. — Осталось немного, и я обязательно вспомню.

— Нет, — скажет Шерлок. — Для начала ты должен вспомнить, чем был тот вагон. Когда мы в него забрались, ты помнишь, как там вдруг стало холодно? На улице стояла июльская жара, а внутри этого вагона было, как в морозильнике.

И я, словно толстый мышонок из диснеевского сериала, скрутив усы косичками, со словами «сыррр» полечу на запах воспоминаний. Они окажутся не здесь, не в магазине — сюда сквозь дверные щели проникнет только их запах, как путеводная нить он поведет меня вниз по ступеням крыльца, мимо ларьков с фруктами и остановочных киосков. Заведет меня в полупустой троллейбус, бегающий на поводке до самого края города, и я покачусь туда, словно с горы. Где бы ни находился вокзал — это всегда край города, портал в другие места и миры.

В троллейбусе я сниму с худого плеча лямку спортивной сумки и положу ее рядом, на пустую сидушку. Расплачусь с толстой кондукторшей за проезд и прислонюсь лбом к нагретому солнцем стеклу. И вдруг начну замерзать. Закрою глаза и почувствую под руками скользкие железные поручни. Мои ноги в драных кедах заскочат на высокие ступени вагона, и одним рывком я окажусь в тамбуре, перед закрытой дверью. Рядом будет стоять Женька с отцовским пистолетом в руках, а Шерлок будет карабкаться по ступеням следом за мной. Он заберется быстро и первым приоткроет дверь в вагон — и мы втроем будем глазеть во тьму через щель, пытаясь хоть что-то разглядеть в вагонных сумерках. Но все окажется тщетным, и Женька рванет дверь в сторону. Из серого, застоялого мрака пахнёт гнилью, и в первые мгновения мне покажется, будто я вижу мотки белых простыней под потолком — свисающие из них руки и ноги и пустые, выскобленные черепа. Но видение тут же схлынет, не позволив мне закричать, и я увижу, что коридор пуст, как пусты и ряды боковых полок, тянущихся по правую руку.

«Навешал лапши нам рыжий», — шепнет неуверенно Женька, первым шагая в вагон. А когда за ним шагну я, мы услышим позади голос Шерлока.

Он скажет:

— Нет, не навешал.

Мы обернемся и увидим его сидящим на корточках у входа. Его рука будет отскребать от пола что-то бурое, похожее на засохший томатный сок, и, когда мы поймем, что это кровь, Шерлок поднимет на нас свои голубые глаза. И еще до того, как он скажет, нам станет ясно, что кровь эту пролили здесь недавно, возможно две недели назад. Тогда же, когда Жижа не вернулся домой.

Взрослому, мне захочется закричать себе одиннадцатилетнему, чтобы я убирался оттуда. Чтобы хватал друзей за шкварники и тащил обратно к дверям.

Мне захочется, чтобы мы неслись со всех ног от этого места, крича и привлекая к себе как можно больше внимания. И, наверное, в троллейбусе я дернусь, словно во сне, буркнув что-то себе под нос, а молодые люди, сидящие напротив, переглянутся и спрячут улыбки в руках. Интересно, хватит ли моему уставшему мозгу сил, чтобы подумать, как давно я не отмечал красоту человеческих улыбок?

Но там, в залитом сумраком вагоне, глупые мальчишки будут все дальше отходить во мрак, и я вернусь к ним, чтобы пойти следом. Не желая больше их останавливать, я превращусь в безмолвного призрака, готового вспоминать. И первым, что вспомню, будет ужасный холод. Холод, какого ни до, ни после я не встречал. Он будет похож на металлическую мочалку, какой домохозяйки счищают с чугунных сковород пригоревший жир. Вот только сдирать этой мочалкой с нас будут кожу. А еще вспомню, как вагон вдруг дернется и со скрипом просядет вниз.

И в ужасе мы увидим хлынувший на окна снег. Его белые комья, заслоняющие собою последние лучи солнца. И спустя всего несколько мгновений мы окажемся в кромешной темноте.

— Что это? — в ужасе зашепчет Шерлок, и я почувствую его пальцы на своем плече. Как паучьи лапки они переберут по ключице и в следующее мгновение выжмут из моей кожи синяки. Сидя в троллейбусе пятьдесят лет спустя, я почувствую жгучую боль в плече. Но, как и тогда, она не выведет меня из ступора.

Прислонившись лбом к нагретому стеклу, я буду смотреть, как дрожащие от страха мальчишки, прижавшись друг к другу, будут стоять посреди темного плацкартного вагона. А отовсюду наперебой, словно карканье сотен ворон, будут нестись крики и плач умерших здесь когда-то людей.

Господи, — подумаю я, — ведь мы знали. Видели, что случилось в этом вагоне. Видели, как все они умирали там… они все сошли с ума. Они…

Троллейбус остановится и распахнет гремящие створки дверей. Я отвлекусь и пойму, что совсем недалеко когда-то жил Женька. И наверняка увижу его — загорелого, в желтой застиранной безрукавке, которую он носил до тех пор, пока окончательно из нее не вырос. Он зайдет в салон и сядет рядом, на краешек изодранной сидушки. Мельком взглянет на спортивную сумку, и я пойму, что он догадался, что я везу в ней. И куда.

— Ты молодец, — скажет он мне, и, как и в детстве, я ужасно возгоржусь. — Ты вспомнил.

Долгие годы я носил эти воспоминания в себе. Как обезумевшая от горя мать носит в себе мертвый плод, не желая верить в замирание беременности. Не желая расставаться с куском загнившего мяса в утробе. Потому что позволить врачам вмешаться, выскоблить из матки пучеглазого зародыша, означает увидеть собственное безумие.

Я слишком долго носил эту память в себе. Настала пора выдавить ее, как бы больно и страшно мне ни было.

Вы — мои врачи, — подумаю я, глядя на Женьку и Шерлока, усевшихся на соседнее место. — Вы поможете мне избавиться от этих воспоминаний.

— Да, — согласится Шерлок. — Но наркоза не будет.

— Я готов, — кивну я и увижу, как во тьме вагона обезумевшие люди прижмут извивающегося человека к застеленной простыней нижней полке.