Антон Сибиряков - Антезис

Я убежден, что зло, как сорняк, всегда находится в стадии цветения. Как колючий чертополох, в эту пору красивый и сильный, манит к себе прикоснуться.

Мы, люди — для него и влага, и солнце. Почва, в которую падают его семена.

Легкие, будто пыль, они оседают на стенах поездов, на обледенелых шасси самолетов, их несут с собой путешественники на мысках стоптанных походных ботинок. Всё, проходящее сквозь места, где расцветает зло — несет на себе его крупицы. Его часть.

Сегодня во сне я снова был там, в том заброшенном обветшалом вагоне.

Запасной путь, куда его отогнали, обрывался бетонным тупиком, и вагон в нем казался брошенным. Как пес, которого хозяева привязали к дереву и приказали ждать. И он ждал, пока не понял, что его обманули. Как и сейчас, тогда я знал, за что с вагоном так поступили. Все мы — одиннадцатилетние мальчишки — знали его историю. Как знали и историю пса Таньки Филиной — милого, добродушного дога, однажды утром ни с того ни с сего набросившегося на свою маленькую хозяйку.

Подсознательно мы видели в этих историях странную, пугающую параллель.

Отталкивающую и притягивающую одновременно.

Этот вагон появился на вокзале зимой — в трескучем сибирском феврале.

Обледенелый, белый от наростов инея, он сразу же отправился на запасной путь. О нем мы узнали от нашего одноклассника Сашки Брылева, чей отец работал железнодорожником и лично отгонял вагон в стойло. По словам Сашки, вечером вернувшись с работы, отец рассказал ему о том, откуда прибыл этот вагон.

Конечно, спустя годы я понимаю: все было не так — мелкий рыжий пакостник просто подслушал родительский разговор. Он вообще любил подслушивать, а после разбазаривать чужие секреты — за что частенько и светил фонарями. И враль был отменный. Но в тот раз мы отчего-то ему поверили. Поверил и я, и Женька, и Шерлок, и даже толстяк Жижа — и тот поверил ему. А все потому, что в вечно врущих глазах никто из нашей команды тогда не углядел лжи. Только один лишь страх. И думаю, что не я один в тот момент почувствовал бегущие по спине мурашки.

Вагон этот пригнали из ледяного плена. Из горных районов, где случился обвал и последующая лавина смела с железнодорожных путей весь состав, похоронив его под тоннами снега. Представьте себе огромный железный ящик, под завязку набитый людьми. Зарытый в снегу и с каждым часом тонущий в нем все глубже. Ящик, стены которого накаляются от холода, и каждый дышащий человек превращается в вора, крадущего у другого его надежду на жизнь. Умирающие крадут воздух, выдавая свое воровство белыми облаками пара — и это приводит группу здоровых людей в бешенство. Братская могила с живыми людьми. Клетка со звериными законами. А над ней — тысячи заснеженных километров. И такой же тысячный шанс на спасение.

Немудрено, что, пока спасатели искали поезд, в живых не осталось никого.

Люди умерли от удушья, от разгоревшегося в поезде пожара, от голода и от полученных ран. Но именно в том, прибывшем на наш вокзал, вагоне жизнь теплилась дольше остальных. И никто не знает: угасла ли насовсем. Говорят, кто-то там все-таки выжил: сумел прорыть тоннель в снегу и выбраться на поверхность. Но дело в том, что, когда до вагона добрались спасатели, выяснить это не представлялось возможным. Узкий, тесный плацкарт был превращен в скотобойню: повсюду валялись фрагменты человеческих тел, а густая, темная кровь капала даже с потолка. И когда спасатели посветили туда фонарем, то увидели нечто невообразимое — останки людей были скручены в простыни, будто в коконы и развешаны над верхними полками. Они раскачивались в стороны — эти ужасные, красно-белые, вымокшие от крови мотки белья, и из них то и дело свешивались бледные руки и ноги.

«Но самое главное, — сказал нам тогда Сашка Брылев, и мы потянулись к нему через парту, потому что он начал шептать, как заговорщик на корабле, — что у всех мертвецов были вынуты мозги. Поговаривают, что их унес тот, кто вырыл туннель. А еще говорят — будто тоннель этот вырыли снаружи. А значит, тот, кто унес мозги, не был пассажиром. И сначала вырыл тоннель, чтобы попасть в поезд…»

Мы посмеялись тогда, дружным жестом сняли лапшу с ушей и вскоре разошлись по домам. Учились мы во вторую смену, на улице темнело к четырем, да и февраль в тот год не баловал нас теплыми погодами, располагающими к беготне с клюшками. Хотя в будние дни нам все равно не светило развлечься — родители желали видеть нас дома не позже шести. Ужинать, готовить уроки и спать. А телевизор для меня всегда был куском пирога. Мой отец любил поговаривать, что от обилия сладкого люди толстеют. Ну, так Жижа хоть и был толстым, зато счастливым: с родителями ему повезло, немудрено, что в перестроечные годы они открыли свой магазин, а мои так и остались каждый на своем месте. Не потолстевшие, но с протертыми штанами. Они развелись вскоре после развала Союза — словно это было единственным, что удерживало их брак.

После той истории, рассказанной нам Сашкой Брылевым, мне впервые приснился вагон. Тогда сон показался мне страшным, хотя до по-настоящему страшных событий оставалось целых полгода. Теперь же, спустя полвека, я наконец-то привык. Люди так устроены — ко всему привыкать.

Я снова видел их там, в том вагоне. Всех моих друзей. Шерлока, Женьку и Жижу. Конечно же, Жижу… Во сне он всегда прячется в конце вагона — под тридцать седьмым местом, там, где откатывающаяся дверь ведет к тамбуру. Я говорю ему, чтобы он вылезал оттуда, а он притворяется, что не слышит. Я смотрю на Женьку — в детстве я всегда на него смотрел, ища поддержки — и он кивает мне, красивый, высокий и загорелый. Спортсмен, лыжник, он был моим лучшим другом тогда. С ним считались все — даже старшеклассники, которые нас задирали.

— Помоги ему, — говорит Женька, а я боюсь признаться, что мне страшно.

Потому что на самом деле Жижа — это белая шевелящаяся масса окровавленных простыней. И она тянет ко мне свою побелевшую, отекшую в смерти руку, и я слышу шепот — «оно утащило меня в этот вагон, я прятался от него, но оно все равно утащило. Помогите мне, помоги мне…»

37 — надо же, насколько глух я был к цифрам, а эту запомнил на всю оставшуюся жизнь. Тридцать седьмое место. Именно там мы и нашли его. Нашли Жижу.

На улице солнечно, как и тогда. Душно и пахнет грозой. Она идет с севера, и уже сейчас я слышу, как погромыхивает за горизонтом. А, если встану на цыпочки и выгляну в окно через горы товара, сваленного на подоконнике, увижу, как потемнело небо, как над дальними крышами сталинских пятиэтажек оно пошло темными пятнами. Словно бы гроза — это старость, а тучи — неизбежная пигментация.

Я распечатал объявление на желтой бумаге и прикрепил к двери магазинчика на двусторонний скотч.