Эдгар По - Полное собрание сочинений

– А еще, – подхватил высокий мужчина, сидевший напротив, – был у нас здесь не так давно один субъект, который вбил себе в голову, что он осел, – говоря в переносном смысле, он был совершенно прав, этого нельзя не признать. И какой же беспокойный был пациент, сколько трудов нам стоило держать его в узде! Одно время он не желал есть ничего, кроме чертополоха; но от этой фантазии мы его живо избавили, настаивая на том, чтобы он ничего другого не ел. А к тому же он еще постоянно лягался – вот так… вот так…

– М-сье де Кок, извольте вести себя прилично, – прервала оратора пожилая дама, сидевшая рядом с ним. – Поосторожнее, прошу вас, не дрыгайте ногами. Вы мне испортили все платье, а ведь оно парчовое! Разве так уж необходимо, в самом деле, иллюстрировать свою мысль столь наглядным способом? Наш друг легко понял бы вас и без того. Честное слово, вы почти такой же осел, каким воображал себя тот бедняга. У вас все это так естественно получается, право!

– Mille pardons! Mamselle! [979]– отвечал м-сье де Кок, выслушав такое внушение. – Тысяча извинений! У меня и в мыслях не было причинить вам хоть малейшее неудобство! Мадемуазель Лаплас, м-сье де Кок имеет честь пить за ваше здоровье!

И с этими словами м-сье де Кок низко поклонился, весьма церемонно поцеловал кончики своих пальцев и чокнулся с мадемуазель Лаплас.

– Разрешите мне, mon ami, – сказал м-сье Майяр, обращаясь ко мне, – разрешите предложить вам кусочек этой телятины а-ля святой Мену – она бесподобна, вот увидите!

В это мгновение трое дюжих лакеев после долгих усилий благополучно водрузили наконец на стол огромное блюдо, или, вернее, целую платформу, на которой, как я сначала решил, покоилось monstrum, horrendum, informe, ingens, cui lumen ademptum [980]. При ближайшем рассмотрении оказалось, впрочем, что это всего-навсего маленький теленок: он был зажарен целиком и стоял на коленях, а во рту у него было яблоко, – так обычно жарят в Англии зайцев.

– Благодарю вас, не беспокойтесь, – ответил я. – Сказать по правде, я не такой уж поклонник телятины а-ля святой… как бишь вы ее назвали? Мне кажется, что желудок мой с ней не справится. Попробую-ка я, с вашего разрешения, кролика, – вот только тарелку переменю.

На столе было еще несколько блюд поменьше, с обыкновенной, как мне показалось, крольчатиной по-французски, – лакомейший morceau [981], смею вас заверить.

– Пьер, – крикнул хозяин, – перемените господину тарелку и положите ему ножку этого кролика au chat [982].

– Этого… как?

– Этого кролика au chat.

– Гм, благодарю вас, не стоит, пожалуй. Лучше я возьму себе ветчины. «Никогда не знаешь толком, чем тебя кормят за столом у этих провинциалов, – подумал я про себя. – Благодарю покорно, не нужно мне ни их кроликов под кошку, ни в равной мере кошек под кролика».

– А еще, – подхватил оборвавшуюся было нить разговора какой-то гость с бледным, как у мертвеца, лицом, сидевший на конце стола, – а еще, припоминаю, был у нас однажды среди прочих забавных чудаков пациент, который упорно утверждал, будто он кордовский сыр, и ходил повсюду с ножом в руке, приставая к приятелям и умоляя их отрезать у него ломтик от ноги.

– Да, несомненно он был полный идиот, – вмешался тут еще кто-то, – но все же его и сравнивать нельзя с тем экземпляром, который каждому из нас известен, за исключением лишь вот этого приезжего господина. Я говорю о человеке, который принимал себя за бутылку шампанского и то и дело откупоривался, стреляя пробкой и шипя, – вот таким манером…

Тут говоривший (на мой взгляд, это было верхом невоспитанности) засунул большой палец правой руки за левую щеку и выдернул его со звуком, напоминавшим хлопанье пробки, а затем, подражая пенящемуся шампанскому и ловко прижимая язык к зубам, издал резкий свист и шипение, не прекращавшиеся в течение нескольких минут. Я отчетливо увидел, что такое поведение пришлось не совсем по вкусу м-сье Майяру, но он не промолвил ни слова, и в разговор вступил очень тощий и очень маленький человечек в большом парике.

– А еще был здесь один простофиля, – сказал он, – которому казалось, что он лягушка. К слову сказать, он ни капельки не походил на лягушку. Жаль, что вам не довелось встретиться с ним, сэр, – продолжал тощий господин, обращаясь ко мне, – вы получили бы истинное наслаждение, видя, какой естественности ему удалось достигнуть. Если, сэр, этот человек не был лягушкой, то я могу только выразить сожаление по этому поводу. Ах, уж это его кваканье – вот так: о-о-гх! о-о-о-гх! Прекраснейший звук в мире! Си-бемоль, да и только! А когда, он, бывало, выпьет стаканчик-другой вина да положит локти на стол – вот так! – да растянет рот до ушей – вот так! – да как заворочает глазами – вот так! – да как заморгает с быстротою, уму непостижимой, – ну, сэр, тут уж – беру на себя смелость прямо заявить вам об этом, – тут уж вы решительно остолбенели бы, восхищаясь талантами этого человека!

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – отозвался я.

– А еще, – сказал кто-то из сидевших за столом, – был здесь премилый проказник, который принимал себя за понюшку табака и все страдал, что никак не может зажать самого себя между указательным и большим пальцами.

– А еще был здесь некто Жюль Дезульер. Вот уж у него действительно были какие-то странные фантазии: он помешался на том, будто он тыква, и без конца надоедал кухарке, умоляя запечь его в пирог, но кухарка с негодованием отказывалась. Что до меня, то я далеко не уверен, что этот пирог с тыквой а-ля Дезульер был бы таким уж невкусным блюдом!

– Удивительно! – воскликнул я и вопрошающе взглянул на м-сье Майяра.

– Ха-ха-ха! – заливался смехом этот джентльмен. – Хе-хехе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ху-ху-ху! Право же, великолепно! Не удивляйтесь, mon ami, наш друг – остряк, этакий, знаете ли, drole [983], не принимайте его всерьез!

– А еще, – раздался голос с другого конца стола, – еще был здесь один шут гороховый – тоже выдающаяся личность в своем роде. Он свихнулся от любви и вообразил, будто у него две головы: одна – Цицерона, а другая – составная: от макушки до рта – Демосфенова, а ниже, до подбородка, – лорда Брума [984]. Может быть, он и ошибался, но он любого сумел бы убедить в своей правоте – уж очень был красноречив! У него была настоящая страсть к публичным выступлениям, страсть непреодолимая и необузданная. Бывало, как вскочит на обеденный стол – вот так!.. – и как…

Тут сосед и, по-видимому, один из приятелей говорившего, положил ему руку на плечо и прошептал на ухо несколько слов; тот немедленно оборвал свою речь и опустился на стул.

– А еще, – заявил во всеуслышание, перестав шептать, приятель предыдущего оратора, – был здесь Буллар-волчок. Я называю его волчком потому, что им овладела забавная, но вовсе не столь уж нелепая фантазия – будто он стал волчком. Вы бы от смеха померли, если б на него поглядели. Он мог вертеться на одном каблуке целый час без передышки – вот так…