Энн Райс - Вампир Арман

Были времена, когда я считал, что это – величайшее строение христианского мира.

Нам не составило труда ослепить стражу несколькими быстрыми словами и стремительными движениями, проскользнуть мимо и войти в сам замок.

Внутрь мы попали через заднее хранилище и тихо пробрались к наблюдательному пункту, откуда можно было подсматривать за небольшой толпой закутанных в меха благородных господ, сбившихся в центральном зале под голыми балками деревянного потолка вокруг бушующего огня.

Они сидели на огромной куче разбросанных ярких турецких ковров в огромных русских креслах, геометрическая резьба на которых не представляла для меня загадки. Из золотых кубков они пили вино, разливаемое двумя мальчиками в кожаной одежде, а их длинные, просторные, перехваченные поясами одеяния были синими, красными, золотыми – не менее яркими, чем разнообразные узоры ковров.

Грубо оштукатуренные стены покрывали европейские гобелены. Знакомые старые сцены охоты в бесконечных лесах Франции, Англии или Тосканы. На длинной скамье, заставленной пламенеющими свечами, были накрыты простые блюда из мяса и птицы.

В комнате было настолько холодно, что господа надели русские меховые шапки. Какой экзотикой казались они мне в детстве, когда отец привел меня предстать перед князем Михаилом, испытывавшим вечную благодарность перед отцом за чудеса доблести, благодаря которым тот приносил из диких степей великолепную дичь, или же доставлял ценные свертки союзникам князя Михаила в западные литовские форты. Но это были европейцы. Я их никогда не уважал. Отец слишком хорошо научил меня, что они всего лишь ханские лакеи, они платят за право нами управлять.

– Никто не восстанет против этих воров, – говорил отец. – Так пусть поют свои песни о чести и храбрости. Они ничего не значат. Ты слушай мои песни.

А мой отец песни петь умел.

При всей его выносливости в седле, при всей его гибкости в обращении с луком и стрелами, при всей его грубой звериной силе в обращении с широким мечом, он обладал способностью извлекать длинными пальцами музыку из струн старых гуслей и даром петь песни, повествующие о древних временах, когда Киев был великой столицей, когда его церкви соперничали с храмами Византии, когда его богатства потрясали весь мир.

Через минуту я был готов идти. Я бросил на память последний взгляд на этих старомодных людей, съежившихся над золотыми кубками с вином, поставив ноги в меховых сапогах на замысловатые турецкие коврики, на стенах играли их тени. Они даже не подозревали о нашем присутствии, и мы удалились.

Теперь пора было пройти к другому городу на холме, к Печерску, под которым лежали обширные катакомбы Печерской Лавры. Я вздрагивал при одной мысли о ней. Казалось, пасть лавры поглотит меня, я пророю нору через влажную, сырую землю, буду вечно стремиться к солнечному свету и никогда не найду выход.

Но я все же пошел туда, тащась через слякоть и снег, и снова сумел пробраться внутрь благодаря нашей бархатной гибкости, на сей раз я шел впереди Мариуса, бесшумно срывая замки с помощью своей не сравнимой с людьми силы, приподнимая двери, когда открывал их, чтобы ничто не давило на скрипучие петли, и стремительно, как молния, пересекая комнаты, чтобы смертные глаза воспринимали нас лишь как холодные тени, если они вообще нас замечали.

Воздух здесь оказался теплым, застывшим – настоящее благо, но память подсказывала мне, что смертному мальчику было не так уж ужасно жарко. В скриптории при дымном свете дешевого масла несколько братьев согнулись над наклонными столами, трудясь над копиями текстов, как будто изобретение печатного станка их не коснулось – так оно, несомненно, и было на самом деле.

Я разглядел тексты, над которыми они работали, и узнал их – Патерикон Киево-Печерской лавры, содержащий удивительные сказания об основателях монастыря и его многочисленных живописных святых.

В этой самой комнате, в трудах над этим самым текстом, я окончательно научился читать и писать. Я прокрался вдоль стена, пока моим глазам не открылась страница, которую переписывал один из монахом, распрямляя левой рукой рассыпающийся оригинал.

Эту часть Патерикона я знал наизусть. Сказание об Исааке. Исаака провели демоны; они пришли к нему в виде прекрасных ангелов и даже притворялись самим Иисусом Христом. Когда Исаак попался в их ловушку, они танцевали от восторга и насмехались над ним. Но после долгих медитаций и епитимьи Исаак смог противостоять этим демонам.

Монах только что обмакнул в чернила перо, а теперь писал произнесенные Исааком слова:

Вводя меня в заблуждение, являясь ко мне в обличье Иисуса Христа и ангелов, вы не заслуживали этого звания. Но теперь вы предстаете в своем истинном свете…

Я отвел глаза. Дальше я читать не стал. Так хорошо слившись со стеной, я мог бы простоять незамеченным целую вечность. Я медленно посмотрел на другие страницы, переписанные монахом, он положил их сохнуть. Я нашел предыдущий отрывок, который так и не смог забыть – описание Исаака, удалившегося от мира и недвижимо пролежавшего без пищи два года:

Ибо ослаб Исаак и мыслью, и телом, и не мог повернуться на другой бок, встать или сесть; он оставался лежать на боку, и часто под его бедрами из нечистот собирались черви.

Вот до чего довели Исаака демоны своим коварством. Подобные искушения, подобные видения, подобное смятение и подобную кару надеялся переживать и я весь остаток жизни, когда попал сюда ребенком.

Я прислушался к звукам пера, царапавшего бумагу. Я незаметно удалился, как будто меня здесь никогда и не было.

Я оглянулся на свою ученую братию.

Изможденные, одетые в дешевую черную шерсть, провонявшую застарелым потом и грязью, головы практически выбриты. Длинные бороды – жидкие, нечесаные.

Я подумал, что узнал одного из них и даже отчасти любил его когда-то, но это было давно, решил я, и думать об этом больше не стоит.

Мариусу, верно стоявшему рядом со мной, как тень, я признался, что не выдержал бы такого, но оба мы знали, что это неправда. По всей вероятности я бы все выдержал и умер бы, так и не узнав, что существует и другой мир.

Я прошел в первый из длинных тоннелей, где погребали монахов, и, закрыв глаза и прильнув к земляной стене, я прислушался к мечтам и молитвам тех, кто лежал, замурованный заживо, во имя любви к Богу.

Именно это я себе и представлял, в точности, как я и запомнил. Я услышал знакомые, не представляющие больше для меня загадки слова, произносимые шепотом на церковно-славянском языке. Я увидел предписанные образы. Меня обжигал шипящий костер подлинной веры и подлинного мистицизма, воспламенившийся от слабого огня жизней полного самоотречения.