Роман Канушкин - Страх (Сборник)

Никто не помнил, из-за чего началась война, каким был тот роковой день, положивший начало мести. Только триста лет лилась кровь, триста лет матери хоронили своих сыновей, и смерть собирала богатый урожай. И уставшие от войны покинули эти места, а остальные были убиты. Остался только один этот старик. Вано бродил по безлюдным аулам, заходил в сакли, забывшие тепло людей, – холодно было в этом царстве призраков, царстве мертвых домов. И старик показал стену, куда он прибивал руки своих врагов. Старик был тогда молод, имел семью и детей, но он исполнял закон отцов, он мстил невиновным, он убивал без ненависти, он платил по счетам своих предков, и руки убитых врагов прибивал на эту страшную стену. И вот он остался один, не имея больше ни родных, ни врагов. Он доживал свой век, но его век все не кончался. И каждую ночь старика тревожили призраки тех, кого он убил. Он разговаривал с ними, молил тени о прощении, просил не беспокоить, дать хотя бы передышку, а утром проклинал небо за то, что оно не сжалится над ним и не пошлет ему смерть. И жизнь его превратилась в кошмар, а принять на себя грех еще одной смерти – последней, своей собственной, старик уже не мог: он был христианином и стал теперь истинно верующим.

Вот такую историю рассказал Вано, и тогда на коленях Абдуллы проснулась полуголая красавица, прозванная за вьющиеся волосы и любовь к сладким винам и ко всему сладкому Полинезией.

– Бедный старик, как жаль его, – сказала Полина-Полинезия и нежно погладила Абдуллу по колючему подбородку. Но Абдулла смотрел куда-то в сторону прудов, а потом вдруг сказал, что это – карма, универсальный космический закон воздания, и все мы под ним ходим, и жалость – это не совсем то, что помогло бы старику.

– Значит, такая у него карма… Ему приходится отвечать за вину его предков. Тут уж ничего не поделаешь, – сказал Абдулла.

– Но ведь он покаялся, – Ксения чувствовала, как начинаются боли и шум в голове.

– Может быть, недостаточно глубоко, чтоб очиститься. А может, темного у него было слишком много, – сказал Старик Прокопыч. – А ты спроси Абдуллу. Он убежден, что на нас так или иначе влияет карма наших отцов. Мы несем их вину и отвечаем за содеянное ими.

– Особенно за этим столиком, – ухмыляясь сказал Василий.

– Да, и за этим столиком тоже. И везде, и у тебя на работе, и в Тамбове, и в Чикаго, и в тюрьме. И даже на Домбае, куда вы с Ксюшей ездите… Весь этот кошмар вокруг и есть то самое наказание за содеянное преступление… И дело не только в России, хотя здесь это проявилось наиболее отвратительно. Всем этим буржуазным козлам тоже пришлось испытать тотальный страх. Бери больше! Ответственность несет вся христианская культура за то, что не смогла сберечь свои ценности и противостоять нашествию разрушительных идей.

– Прокопыч, как излагает! Дай слова списать, – сказал Вано.

– И сколько еще нести ту вину? – спросил Василий, все еще улыбаясь.

– Как и было сказано – семь поколений.

И тогда Ксения и услышала над Патриаршими прудами, красными от обезумевшего солнца, одинокий волчий вой.

– Ксюх, ты чего это такая бледная? – спросил Вано. – Слушай ты Прокопыча больше, ему бы эсхатологию преподавать.

Ксения спала, и ей снился сад и дом, в котором она росла. Ни того сада, ни деревянного дома уже давно не было, но в этом сне они были. Сад был большой, и в его углу росла кривая черемуха. Она начинала цвести первой, и тогда весь сад наполнялся сладковатым дурманом, затем цвела вишня, и ее мать говорила, что это очень красиво. А Ксения не понимала, что здесь красивого. Просто цветет вишня, и как может быть по-другому?

В этом саду всегда было очень много солнца, и зимы она там не помнит. Может, там и не было зимы? Конечно, не было. Зимой она жила у деда с бабкой, в самом центре Москвы, на улице, состоящей всего из нескольких домов – черных исполинов. Но это не в счет, потому что есть еще сад. И – странное дело! – Ксения видит себя в этом саду уже взрослой, а вот мать ее совсем молодая, ей столько же лет, сколько Ксении сейчас. И Ксения удивлена – мама, разве я тебя помню такой? Ты ведь совсем другая? Как чудно! Мы ведь ровесницы, мама! Но мать ничего не отвечает. Она только срывает спелые вишни и протягивает Ксении. И руки у нее такие, как сейчас, такие, как всегда. И Ксения ощущает тепло того, чего нет надежней на земле – тепло рук матери.

И Ксения просит:

– Мама, давай никогда не уходить отсюда. Давай, будем здесь всегда!

Но мать качает головой:

– Нет, мы должны идти из этого сада, здесь скоро ничего не останется. Теперь нам туда. – И мать показывает рукой куда-то в сторону, где кончается сад, где кончается солнце и где ходят какие-то люди, много людей.

– Но я не хочу, я боюсь идти туда, мне страшно, мама…

– Там всем страшно. Они боятся всего на свете, и страх – это единственное, что их связывает. Но больше всего они боятся этого сада.

– Но я не хочу туда, мне хорошо здесь!

– Но здесь скоро ничего не останется. Вон, смотри, уже нет, давно нет.

И тогда вдруг быстро начинает темнеть, и черемуха и красавица-вишня опадают черными листьями, и когда становится совсем темно, осыпающиеся листья кажутся бледно-серыми, как и лица ожидающих ее там людей.

– Но я не хочу туда, я не хочу бояться! – кричит Ксения и просыпается, вернее, ей только снится, что она проснулась в их новой квартире, и в комнате уже светло, только свет какой-то белый, словно искусственный. И Ксения как бы парит под потолком, потому что она видит себя со стороны, лежащей вместе с Василием на их большом раскладном диване, стоящем как раз напротив той стены, которая, как она помнит, треснула. Она любуется спящими, и все в порядке, потому что здесь снова вроде бы светло. Но возвращается прежний страх, из сада, из темноты, где было столько странных людей, и Ксения не видит себя больше со стороны, она становится собой. Она лежит на их диване и смотрит, как на стене осыпается трещина. И тогда она слышит где-то вдали тихие монотонные удары, и вот лопнули обои, и сыплется кусками штукатурка. Но удары становятся все ближе и все сильнее, и вот уже треснула вся стена, и начинают откалываться куски бетона, а удары все приближаются – кто-то хочет выйти оттуда, из-за стены, кто-то бьет изнутри по трещине. И Ксения снова слышит дикий волчий вой, и от него сейчас расколется голова. А удары все сильнее и ближе, трещина все осыпается, и вот уже осталась только последняя тонкая перегородка. И тогда вой становится страшным ревом, и с грохотом вылетает кусок бетона, и Ксения видит выбившую его руку – окровавленную, заросшую шерстью руку-лапу с загнутыми кривыми когтями. И тогда она начинает стонать, она пробует вырваться из сна, она слышит свой голос, свое «н е т!» – и от этого просыпается.