Джон Адамс - Нежить

Не знаю, к какому народу принадлежал Мальтузиан, но говорил он со странным акцентом, напевно бормоча и запинаясь, так что лишь несколько месяцев спустя стало понятно, что изъясняется он по-английски. У него было больше морщин, чем у старой колдуньи, и пышная шевелюра гуще и белоснежнее, чем шерсть самоедской лайки. Так и вижу, как он стоит на тротуаре у моего дома, сгорбившись и опираясь на трость с рукоятью в виде женской головки с завязанными глазами. Костюм был ему велик на полтора размера — как и глаза, смотревшие из-за очков такой толщины, что весь мир, должно быть, казался старику исполинским. Однако я бросил сгребать листья и не ограничился простым добрососедским кивком — из-за двух мелочей: галстука-шнурка и лукавой усмешки, какую я до сих пор видел только у моей шестилетней дочурки, когда она принималась рисовать очередное чудовище.

— Мальтузиан, — представился старик с тротуара.

Я поприветствовал его и тоже назвался.

Он что-то пробормотал, я подошел поближе и извинился, что не расслышал. Тогда он повернулся и показал в сторону дома на углу. Я знал, что дом недавно продали, и решил, будто это его новый хозяин.

— Будем соседями, — сказал я.

Он протянул мне руку. Рукопожатие у него было очень сильное, и отпускать меня он не спешил. Но как только понял, что мне неприятно, усмешка превратилась в широкую улыбку, и он разжал пальцы. И медленно двинулся прочь.

— Рад был познакомиться, — произнес я ему в спину.

Старик обернулся, помахал мне и произнес что-то похожее на стихотворный пассаж. Что-то о плодах и листьях и в рифму. Только когда он скрылся в лесу за границей квартала, я понял, что это была цитата из Поупа:

Я профессор литературоведения, и такая эрудиция удивила меня, вот почему я и решил присмотреться к Мальтузиану внимательнее.

В тот год я был в творческом отпуске — предполагалось, что я пишу книгу о структуре рассказов По: по моей мысли, их сюжеты строились не на энергичной кривой от завязки через кульминацию к финалу, а держались исключительно на развязке. Эти сюжеты были похожи на дом Ашеров: читатель приходит к финалу, как в страшном сне, не располагая никакими логическими подсказками, и узнает истину в тот самый миг, как все кругом начинает рушиться. На деле же я предавался блаженному ничегонеделанию, проще говоря, сачковал — под весьма интеллигентным предлогом. Я целовал жену, когда она уходила на работу, провожал дочку в школу, а затем возвращался домой и смотрел по телевизору записи передач, которые мы с братом обожали в детстве. Ежедневный моцион Мальтузиана был прекрасной возможностью убить время, и стоило мне заметить, как старик проходит мимо дома, как я выходил и завязывал с ним разговор.

Поначалу мы сближались медленно, так как мне не удавалось привыкнуть к его странной манере речи. Ко Дню благодарения я уже мог полноценно с ним разговаривать, и мы стали вести длинные беседы о литературе. Как ни странно, его интересы были куда современнее моих. Он оказался поклонником Томаса Пинчона и западноафриканского писателя Амоса Тутуолы. [13] Томас Пинчон (р. 1937) — известный американский писатель-пост-модернист. Амос Тутуола (1920–1997) — нигерийский писатель, чьи произведения основаны на народных сказках. — Прим. перев. Я пришел к мысли, что слишком много времени посвятил канонам колониального стиля, и углубился в некоторые романы, которые упоминал мой новый друг. Как-то раз я спросил его, чем он занимался до пенсии. Старик усмехнулся и произнес что-то вроде «трахал мозги». Я был уверен, что плохо его расслышал. Неловко засмеялся и переспросил:

— Что, простите?

— Мозги трахал, — повторил он. — Был психологом.

— Интересное описание профессии, — заметил я.

Старик пожал плечами, улыбка его растаяла. Он перевел разговор на политику.

Всю зиму, невзирая на погоду, Мальтузиан совершал свой моцион. Вспоминаю, как он однажды днем продирался сквозь метель — в черном пальто и черной тирольской шляпе, согбенный скорее под тяжестью какого-то невидимого бремени, нежели из-за слабости сложения. Мне пришло в голову, что я никогда не видел, как он возвращается. Тропинки в лесу вились на целые мили, и я не задумывался о том, что одна из них могла вывести старика прямо к дому в обход квартала.

Я познакомил Мальтузиана с моей женой Сьюзен и дочерью Лидой. Он поцеловал им руки прямо на улице — по крайней мере попытался. Когда Лида испуганно отдернула руку, он хохотал так, что я испугался, как бы он не лопнул. Сьюзен сочла его очаровательным, но потом, уже вечером, спросила:

— Что за абракадабру он нес?

На следующий день он принес ей букетик фиалок, а Лиде, которая успела показать ему свой альбом для рисования, он передал рисунок, свернутый в трубочку и перевязанный зеленой лентой. После обеда Лида развернула подарок и просияла:

— Чудище!

Это был великолепно выполненный карандашный портрет человека средних лет, в общем-то нормального, если бы на лице его и в позе не было устрашающего выражения полной пустоты. Глаза, прикрытые тяжелыми веками, остекленели, фигура обмякла, и рисунок был настолько реалистичен, что источал осязаемое ощущение вакуума. Внизу листа стояла каллиграфическая подпись: «Мальтузиан-зомби».

— Я ему говорила, что люблю чудищ, — сказала Лида.

— А разве это чудище? — спросила Сьюзен, несколько обескураженная жутковатым рисунком. — Скорее уж профессор в творческом отпуске.

— Он совсем ничего не думает, — сказала Лида и ткнула мизинцем зомби в голову.

Она упросила меня повесить рисунок с внутренней стороны двери в ее комнате — тогда получалось, что, если она не хочет смотреть на портрет, он обращен к стене. Целый месяц после этого она увлеченно рисовала зомби. Одни были в канотье, другие — в старомодных галстуках-бабочках, но все они, какими бы круглыми и пустыми ни были их глаза, лукаво усмехались.

Ранней весной Мальтузиан пригласил меня вечером сыграть партию в шахматы. Вечерний воздух был еще совсем холодным, но ветерок уже приносил аромат пробуждающейся зелени. Дом Мальтузиана, стоявший на угловом участке, был огромен — много больше всех остальных окрестных домов. Его окружали три акра леса, а дальняя граница участка примыкала к озеру, принадлежавшему соседнему городку.

Очевидно, Мальтузиан не любил работать в саду и по хозяйству — главная добродетель жителей этой части света. Зимой одно дерево сломалось и рухнуло да так и лежало, перегородив подъездную дорожку. Трехэтажное здание с четырьмя высокими колоннами портика нуждалось в покраске, доски крыльца подточила сухая гниль, а многочисленные окна были грязны и кое-где побиты. То, что Мальтузиан не предпринимал никаких шагов, чтобы это исправить, вызвало у меня еще больше симпатии к соседу.