Михаил - Московский завет

«Перед неизбежной смертью никто не вправе отказать человеку в последнем слове. Так повелось с тех времен, когда казнь была не убийством, а почиталась за беспомощность земной власти. Может быть, поэтому Смерть не стыдилась посмотреть в глаза Жизни, а восходящий на эшафот был человеком, ищущим окончательного правосудия у Бога. Свою последнюю речь он произносил не для того, чтобы оправдаться, или вымолить пощады. Нет, он оставляет свидетельство! И толпившиеся обыватели, и тюремная стража, и спрятавшийся за маской палач – все до последнего знали, что едва человек переступит черту, разделяющую Жизнь со Смертью, как те же слова он повторит Тому, чья рука неустанно взвешивает этот мир и огненными письменами пишет его Судьбу…»

На этих словах человек, склонившийся над бумажным листом в узкой, выложенной красным кирпичом, подземной тюрьмы графского имения, закашлялся и отложил перо. Запах гари слезил глаза и сдавливал грудь, а тут еще нещадно чадящий огарок свечи... Но без этого маленького светлячка последние часы заполнялись безжалостным одиночеством.

В удушливом каземате, наполненном танцующими тенями вокруг пламени свечного огарка, с трудом разбирая слова, человек торопился написать историю своей жизни. Словно терпящий кораблекрушение, он спешил оставить свидетельство тому, что был на этой земле. Что жизнь и смерть его не были игрой или чьим-то досужим вымыслом, а случились на самом деле.

Испещренные неровным почерком листы, в которые вмещалась летопись его жизни, дарили душе надежду, не покидали в последний час. На пожелтевшей бумаге, где убористою рукой немецкого механика высчитывались расходы на строительство аэростата, теперь плакала и смеялась человеческая душа, происходили встречи и поджидали расставания, рождались надежды и умирали мечты…

«Так случилось, что о моем происхождении ничего неизвестно. Достоверно знаю одно, что завернутого в казенную простыню младенца, нашли на пороге Строгановского дворца в Санкт-Петербурге накануне Рождества. К моему счастью, декабрь стоял бесснежным и необычайно теплым, таким, что его сравнивали с мартом. Поэтому я выжил.

Второй несомненной удачей был канун Рождества, время, в которое даже бессердечные люди добреют, и в таком обыденном событии, как обнаружение подкидыша, находят таинственные знаки Провидения.

В тот вечер дворцовые слуги не сдали меня в приют, а незамедлительно доложили о моем появлении своему господину. Так, еще не имея собственного имени, я был представлен одному из самых влиятельных людей Российской империи, предводителю Петербургского дворянства графу Александру Сергеевичу Строганову.

Полгода тому назад у него родился долгожданный наследник, что для меня явилось третьей несомненной удачей.

Справившись у полиции, что младенца никто не терял, стало быть, и не заявляет на него претензий, рождественское появление у своего порога новорожденного подкидыша Строганов истолковал добрым предзнаменованием. Отчего, не колеблясь, граф решил оставить меня слугой при своем сыне Павле.

Когда же лакеи спросили: «Каким именем окрестить подкидыша?», увлеченный эпосом Гомера, граф многозначительно ответил: «Наречется Нестором, что с эллинского означает возвратившегося домой».

Так вхождение в этот мир безвестного подкидыша определил волшебный канун Рождества и высокопарный перевод Илиады, выполненный скромным чиновником Петром Екимовым».

Человек оторвался от листа, отыскал в темноте бутылку, налил вино в медную кружку, украшенную вензелем Ростопчина. Что поделать, генерал-губернатор был крайне щепетилен в вопросе своего величия, почему заказывал посуду с собственным клеймом, чтобы холопы не забывали, кто дарует им хлеб насущный.

Вино запахло весной и цветущими яблонями, радостью, которую довелось испытать, когда он четырнадцатилетним юношей приехал в Женеву. Пускай всего лишь слугой при графском наследнике, но сам воздух, сама атмосфера горной страны наполняла его грудь еще неведомым для него чувством свободы.

Потом был июльский Париж. Шумный, наводненный разношерстным сбродом и многотысячными шествиями на улицах, вечно горланящими пестрыми парижанками. Атмосфера города удивительно напоминала гуляния на Красную горку. Когда о происходящем в Париже спросили воспитателя месье Ромма, он с гордостью ответил, что во Франции произошла революция. А через несколько дней сияющий от восторга Ромм торжественно объявил, что пала главная тюрьма мира - Бастилия.

Чужая революция неожиданно подарила свободу безвестному русскому слуге, волею случая оказавшемуся в бурлящем Париже. Увлекшись идеями своего учителя, юный граф Павел вступил в клуб якобинцев, стал называться гражданином Очером и даровал свободу бывшим рабам.

«Удивительно, но и после освобождения, бывшие слуги пожелали оставаться при господине и жить по-прежнему. Только мне, мечтавшему исколесить свет, вздумалось покинуть графа.

Петр Александрович поддержал мое решение с нескрываемым юношеским жаром, назвал меня братом и гражданином. После напутствия и пламенной речи он отдал свои документы, позволяющие беспрепятственно путешествовать по Европе под графским именем. Так я обрел новое, не принадлежавшее мне имя.

С паспортом графа для меня действительно перестали существовать границы, унизительные таможенные досмотры и полицейское мздоимство. Для путешествующего наследника Строгановых каждый город в Европе был приветлив, щедр и безопасен. Впрочем, в своих странствиях я держался неприметно и куда как скромно.

Первым делом я отправился в Италию, в Рим. Почему-то тогда казалось, что, посетив Вечный город, открою мое настоящее предназначение в жизни, что там, наконец, смогу обрести подлинное имя и встретиться со своей Судьбой. Так после обретения долгожданной свободы я стал ожидать большего в своей жизни - знамения.

В то время я скверно говорил по-итальянски, но к моему счастью, в Италии очень многое можно понять без слов, из говорящих жестов и красноречивых выражений лиц. Может статься, именно поэтому Судьба встретила меня на одной из многочисленных площадей старого города.

Когда я оказался посреди хохочущих зевак на представлении комедии масок, меня бесцеремонно выдернул из толпы необъятных размеров персонаж Доктора Баландзоне. Повертев перед улюлюкающей публикой так и сяк, осмотрев с головы до ног, старик торжественно провозгласил, что я никто иной как воскресший мэтр Сальватор Роза. Тот, кто прославил Рим «Богиней счастья, расточающей дары недостойным», за что одновременно был объявлен гением и едва не побит камнями.