Михаил - Московский завет

Мюрат согласно подхватил слова императора, и, перешучиваясь с Наполеоном, заметил:

- Пусть болтуны трезвонят, что император в Москве развлекается по-царски! Каким еще образом им держать остроумие в форме?

«Гарью надышался», - отметил Наполеон, приветственно поднимая бокал.

- Выпьем за предстоящий триумф, за великую победу, за Францию!

Не обращая внимания на тост императора, Неаполитанский король опрокинул бокал, как это проделывают казаки с водкой, залпом проглотил вино и лихо вытер рукавом губы.

- Кто же возглавит подготовку к спектаклю? - заговорил Мюрат с живым интересом, намечая возможность внедрить в круг заговорщиков верных людей. - Такому мероприятию нужен опытный руководитель!

- Думаю назначить дирижера Лесюэра, - небрежно обронил Наполеон. – Театрал, к тому же карьерист, каких еще поискать. Через неделю, максимум через две увидим, чем разродится его гений. Так или иначе, но надольше мы вряд ли в Москве задержимся.

- Никуда не годится! – воскликнул Мюрат и в ярости ударил по столу. - Проклятые штацкие, по своему обыкновению, завалят все дело! Предстоит огромный труд. Надо собрать актеров, построить декорации, отыскать костюмы и реквизит. Все это потребует твердой руки. Уже не говоря об охране жизни никчемного идиота!

- Неужели мой Мюрат предпочтет переговорам с русским царем устройство театра? - искренне удивился Наполеон.

- Еще как предпочтет! - Не скрывая радости, ответил Неаполитанский король. - Ради вас, ради вашей великой победы, сир!

Всего неделю назад Модест Аполлонович Иванов еще был смотрителем тюремного замка, стало быть, человеком хотя и не солидного положения, но при хлебной должности, позволяющей принимать взятки и подношения в виде благодарности, как от проштрафившихся купцов, так и от людишек подлого звания.

Пережив в Москве огненный шторм, в какие-то несколько дней он не просто утратил лоск, приобретенный в дни благоволения Фортуны, а превратился в подобие человеческого существа, вызывающего разом жалость и отвращение.

Отощавший, с волосами перемазанными высохшей глиной, закоптелым лицом, в рванине, всем своим видом смотритель тюремного замка теперь напоминал привычных для московских ярмарок побирушек-погорельцев.

Пробираясь сквозь московское пепелище, Модест Аполлонович более всего на свете опасался повстречать на своем пути таких ярмарочных персонажей, собственноручно, пусть и по негласному распоряжению генерал-губернатора, выпущенных из Бутырок.

Это была особая каста нищих, представлявшихся то Рязанскими, то Ярославскими, а то и вовсе Тульскими погорельцами, жалобно «поющих Лазаря», выпрашивающих у сердобольных обывателей денежки, при этом весьма ловко промышляющих грабежами и воровством.

Редкий и при том весьма бессердечный торговец при виде убогих странников мог благоразумно прогнать их к чертям собачьим. Ох, не знали, сердобольные, что у каждого тянущего руку хромоножки была загодя припрятана заточенная подкова или приспособленный к рукояти гвоздь, а то и просто завернутый в тряпицу камень. Наш торговец не успевал опомниться, как обступившие его попрошайки в мгновение ока налетали на него со всех сторон, крушили зубы и калечили знатно, да не до смерти.

Впрочем, не милосердия ради, а для полицейского покоя. Поди, потом докажи в участке, что тебя изувечили да подчистую обчистили. От души посмеются в полиции и скажут, что таковым на свет родился, увечным да голозадым. Что маленько прибили, так то не беда, а забава молодецкая, испокон веков освященная самим укладом жизни народным. Знамо дело, что бабы на Руси языки чешут, а мужики кулакам роздыха не дают. Жив бедолага, так, стало быть, и жаловаться не на что. В остальных же потерях, впредь дураку наука будет!

Весьма уместно заметить, что потеря человеческого обличия в Модесте Аполлоновиче усугубилась утратой способности здравого рассуждения. Однако, приключившаяся в эти дни эпидемия умственного помешательства обошла тюремного смотрителя стороной. Беда его была проще и коренилась скорее в одичании от пережитой вакханалии, а также от нервного истощения вызванного роковым сходством с императором французов.

Становится понятным, почему дальнейшие поступки и действия тюремного смотрителя происходили исключительно по законам его помраченного рассудка и плохо поддавались логическому объяснению.

Всегда испуганный и вечно голодный, Модест Аполлонович днем опасливо передвигался на корточках, при первой же угрозе прячась по канавам за тушами мертвых лошадей. Ночами двойник Наполеона в поисках драгоценностей обшаривал трупы, надеясь выскользнуть из сожженной Москвы со средствами к безбедному существованию.

Обнаруженные таким образом сокровища делил на две неравноценные части. Наименее ценное прятал в сапоги, отправлял за пазуху или зарывал в приметном месте. Драгоценности незамедлительно проглатывал, превращая собственное брюхо в надежный и неотъемный кошель.

Тюремный смотритель давался диву, какое, оказывается, превеликое множество перстней, колье и выколупанных драгоценных камушков может запросто уместиться в желудке!

Самое удивительное заключалось в том, что такая жизнь начинала ему нравиться. Пренеприятные случаи, когда его грабили другие мародеры, не казались столь ужасающими как прежде, и более не унижали в нем человеческое достоинство.

Впервые за долгие годы Модест Аполлонович ощутил себя свободным охотником среди враждебного мира, диким скифом, кочующим на развалинах античного полиса. Когда же доводилось утолять голод печеными яблоками и грушами, свисавшими с обгоревших ветвей московских садов, возможно, ощущал себя последним патрицием на пепелище священного Рима!РР

После очередной неудачной встречи с мародерами, когда из Модеста Аполлоновича вытряхнули с таким трудом добытые трофеи, смотритель тюремного замка решил таки выбираться из Москвы. Представляя, сколько стоит его брюхо, тюремный смотритель, несмотря на потери, был вполне доволен своим уловом.

По необъяснимому стечению обстоятельств путь к свободе привел его на Воробьевы горы. Модест Аполлонович там оказался не то чтобы случайно, заплутал или, уклоняясь от встречи с опасностью, нечаянно вышел к этому таинственному и неспокойному месту. Вовсе нет. На Воробьевы горы тюремного смотрителя привел непростой ход его помраченных мыслей, которые, смеясь, вкладывала в его голову шалунья Фортуна.

Смеркалось. Дождь, начавшийся еще ночью, не думал утихать, продолжая неистово хлестать землю с тяжелых осенних туч, разбегаясь под ногами мутными пенящимися потоками. По глинистой, перемешанной с сажей воде проносились горелые ветки и мусор, но Модесту Аполлоновичу намного приятней было фантазировать, что это резвящиеся в ручье форели. Вот сейчас выберет он бережок поудобнее, сядет вразвалочку, наживит на крючок червячка, закинет лесу, а тем временем раскроет сундучок для пикника, станет пить розовое вино и придаваться приятным для его сердца грезам.