Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]

«Потерпите, мистер Смит, это долго не болит».

Никто не рассмеялся.

Кэллахен положил биты обратно, подошел к окну и выглянул на Джойнтер-авеню.

— Вы говорите очень убедительно, — признался он. — И, пожалуй, я могу добавить в вашу картину одну маленькую черточку. — Он повернулся к ним. — В окне лавочки Барлоу и Стрэйкера висит: «Закрыто до особого объявления». Часов в десять я сам ходил туда обсудить соображения мистера Берка с вашим таинственным Стрэйкером. Магазин заперт и спереди, и сзади.

— Вы должны признать, что это согласуется с рассказом Марка, — заметил Бен.

— Возможно. А возможно и простое совпадение. Позвольте мне спросить вас еще раз: вы уверены, что в этом деле должна участвовать католическая церковь?

— Да, — сказал Бен. — Но если придется, мы обойдемся и без вас. Если понадобится, я пойду и один.

— В этом нет нужды, — отец Кэллахен встал. — Следуйте за мной в церковь, джентльмены, я выслушаю ваши исповеди.

Бен неуклюже встал на колени в полутьме исповедальни, в голове его метались неоформившиеся мысли, сменяли друг друга мимолетные образы: Сьюзен в парке; миссис Глик отшатывается от самодельного креста, и рот у нее — словно зияющая рана; Флойд Тиббитс, одетый, как чучело, вылезает из машины драться с Беном; Марк Петри заглядывает в окно машины Сьюзен… В первый раз за все время ему пришло в голову, что все это, может быть, только сон, и он жадно ухватился за эту мысль.

Взгляд его упал на какой-то предмет в углу исповедальни. Бен подобрал его. Это оказалась пустая коробочка из-под леденцов, выпавшая, должно быть, из кармана ребенка. Прикосновение к реальности не оставляло сомнений. Жесть упруго гнулась под пальцами. Он не спал, кошмар происходил в действительности.

Открылась маленькая раздвижная дверца. Он заглянул туда, но ничего не увидел: отверстие закрывал тяжелый полог.

— Что я должен делать? — спросил он.

— Сказать: «Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил».

— Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил, — голос звучал тяжело и глухо в закрытом пространстве.

— Теперь расскажите мне о своих грехах.

— Обо всех? — Бен испугался.

— Постарайтесь быть кратким, — сухо посоветовал Кэллахен. — Как мне известно, нам еще предстоит кое-что сделать до темноты.

Старательно думая и держа перед мысленным взором Десять Заповедей в качестве некоего эталона, Бен начал. Ему не становилось легче. Он не испытывал никакого чувства очищения — только стесненность от необходимости рассказывать тайны своей жизни постороннему человеку. Все же он мог понять, как этот ритуал мог стать потребностью, приобрести такую же нездоровую притягательность, как спирт для алкоголика или тени на матовом стекле ванной комнаты для подростка. Тут было что-то средневековое, что-то проклятое. Он вспомнил сцену картины Бергмана «Седьмая печать», где толпа кающихся в рубищах проходит через город, пораженный чумой. Кающиеся секли себя березовыми ветками до крови. Отвращение к тому, что он должен был делать (а он упрямо не позволял себе врать, хотя обычно не находил в этом никакого затруднения), заставило его окончательно и полностью осознать их сегодняшнюю цель, и он почти видел слово «вампиры» перед собой отпечатанным — не пугающими готическими буквами из кинофильма, а самыми обычными. Он чувствовал себя беспомощным в когтях чуждого ему устаревшего ритуала. Эта исповедальня могла, должно быть, служить прямым проводом в те дни, когда оборотни, инкубы и ведьмы оставались общепризнанной частью окружающей тьмы, а церковь служила единственным источником света. Впервые он ощутил медленное ужасающее биение столетий и увидел свою жизнь всего лишь слабой мгновенной искрой такого огня, который свел бы людей с ума, если бы показался им целиком. Мэтт не передал ему слов отца Кэллахена о церкви как о силе, но Бен сейчас мог бы их понять. Он чувствовал, как эта сила устремилась на него, делая его обнаженным и презираемым. Он чувствовал это так, как ни один католик, воспитанный на исповедях с раннего детства, почувствовать бы не смог.

Когда он шагнул наружу, свежий воздух из открытых дверей показался благословением. Он вытер обеими ладонями шею, покрывшуюся потом.

Кэллахен вышел к нему:

— Мы еще не закончили.

Без единого слова Бен вернулся, но на колени не встал. Кэллахен назначил ему епитимью: десять «Отче наш» и десять «Богородице».

— Я ее не знаю, — сказал Бен.

— Я дам вам карточку с текстом, — пообещал голос из-за полога. — Вы можете прочитать ее про себя по дороге в Кэмберленд.

Немного поколебавшись, Бен все-таки сказал:

— Знаете Мэтт был прав, когда говорил, что дело может оказаться труднее, чем мы думаем. Пока все кончится, мы потом изойдем.

Он опустил глаза — и обнаружил, что все еще сжимает в руке коробочку из-под леденцов.

Только в час дня они в большом «бьюике» Джимми Коди отправились в путь. Никто из них не говорил ни слова. Отец Дональд Кэллахен был в полном облачении: стихарь и белая епитрахиль, окаймленная пурпуром. Он каждому дал небольшой пузырек святой воды и осенил знаком креста.

У дома Джимми в Кэмберленде они остановились, и Джимми вышел, не выключая мотора. Вернулся он в свободной спортивной куртке, прячущей револьвер Маккэслина, а в руке нес обыкновенный плотницкий молоток.

Бен смотрел на молоток как зачарованный и краем глаза видел, что Марк и Кэллахен смотрят туда же. Сталь молотка отливала голубым, на ручку была наклеена рубчатая резина.

— Отвратительно, правда? — произнес Джимми.

Бен представил этот молоток — и Сьюзен, — представил, как забивает кол ей в грудь…

— Да, — выговорил он и облизнул губы, — отвратительно.

Оставались еще дела. Бен и Джимми зашли в супермаркет и купили весь выставленный там чеснок — двадцать коробок серовато-белых луковиц. Девушка на контроле подняла брови и заметила:

— Я рада, что не еду кататься с вами сегодня вечером, мальчики.

Выходя, Бен поинтересовался:

— Хотел бы я знать, как чеснок работает? Что-нибудь из Библии, какое-то древнее проклятие или…

— Подозреваю, что аллергия, — отозвался Джимми.

— Аллергия?

Кэллахен расслышал это слово, когда они садились в машину, и по дороге к цветочному магазину попросил объяснить.

— Да, я согласен с доктором Коди, — объявил он, выслушав. — Может быть, аллергия… если, конечно, он вообще действует. Помните, что это еще не доказано.

— Странная мысль для священника, — сказал Мэтт.

— Почему? Если мне приходится признать существование вампиров — а, кажется, приходится — разве я должен признать их свободными от всех законов природы? От некоторых — очевидно. Фольклор утверждает, что их нельзя видеть в зеркале, что они могут превращаться в летучих мышей, волков или птиц, что они умеют просачиваться в тончайшие щели. Но мы знаем, что у них есть зрение, слух, речь… и совершенно очевидно — вкус. Возможно, им знакомы также и неудобства, боль…