Евгения Микулина - Женщина-VAMP

Да уж – в каком-то смысле я понимаю Дракулу… Господи, неужели я правда думаю об этом вампире, как о реально существующей личности? Но тем не менее – я понимаю Дракулу: Баюн в гневе был страшен – у любого вампира ушла бы душа в пятки, если бы старый кот решил вцепиться в его бессмертную рожу. Но ответа на главный вопрос – что граф делал в моей скромной квартире – я так и не получил.

– А как он вообще у меня оказался?

– Об этом тебе, возможно, лучше спросить у него самого. – Марина смущенно смотрит в пол. – Он очень хочет с тобой познакомиться. И я обещала спросить у тебя, хочешь ли его видеть ты.

Я в очередной раз совершаю свою ошибку с резкими движениями – быстро сажусь в кровати. Но на этот раз просто не обращаю внимания на боль в грудной клетке.

– Ты шутишь? Конечно хочу. Это же ДРАКУЛА! Кому расскажешь – не поверят.

Марина иронически приподнимает бровь:

– Понимаю твое волнение, смертный. Но все-таки советую никому не рассказывать… Ладно, я ему сообщу. Только… Ты ведь не собираешься давать ему в морду за Баюна или что-то в этом роде? Он ОЧЕНЬ тяжелый человек. Нетерпимый. Сейчас, правда, он мне показался помягче, чем обычно, – возможно, из-за своей невесты, Катрин. Но все равно конфликтовать с ним не стоит.

– Я что, по-твоему, совсем идиот?

Марина в ответ только улыбается. Возможно, она и правда считает меня настолько глупым. Она кладет руку мне на плечо, укладывая обратно в постель, и, как мне и хотелось, опускает голову на подушку рядом со мной.

Я закрываю глаза. Честно говоря, мне все еще очень хреново. Наверное, у меня температура – это было бы логично, вообще говоря. Мне ужасно хочется спать. Может быть, я устал от этих долгих разговоров. Или обезболивающие еще не совсем выветрились из моего организма. Так или иначе, но я буквально не могу разлепить веки. Я хочу сказать об этом Марине, но язык меня не слушается – я только бормочу что-то невнятное.

Но Марина, похоже, понимает мое состояние без объяснений. Она поудобнее пристраивается рядом со мной на кровати – она такая легкая, что матрас под ней почти не прогибается, словно на нем и нет никакого веса в дополнение к моему. Она кладет холодную ладонь мне на лоб, проводит ею по щекам. Потом тонкие пальцы находят мою руку и тихонько сжимают ее. И мне как-то сразу становится легче.

Теперь я могу спокойно заснуть: кошмаров больше не будет. Я видел ее, я убедился, что с ней все в порядке. Я знаю, что она всегда будет рядом со мной.

Последнее, что я слышу, перед тем как отключиться, – ее тихий голос:

– Я люблю тебя. Всегда помни об этом.

В ее шепоте мне чудится грусть. Но у меня нет сил разбираться, о чем она грустит. Я уже сплю. И на этот раз вместо беспощадного солнца и крови мне снится синяя ночь, метель, и темное небо, и вихрь искрящихся в свете фонаря мелких, колючих снежинок.

За высокими окнами моего дома в Холланд-парке стоит серая пелена дождя. Косые струи хлещут в стекло, и по нему стекают вниз крупные капли. Из-за них невозможно понять, что происходит за окном: я знаю, что там маленький аккуратный парк, в котором в обычное время я с удовольствием гуляю, но даже я, с моим безупречным зрением, не могу сейчас разглядеть ничего конкретного. Только туманное темно-зеленое пятно, разбитое на тысячу фрагментов, – многократно перечеркнутое линиями, которые оставляют на стекле неровные струи воды. Вечереет – должно бы уже смеркаться. Но это не имеет значения, потому что свет весь день такой, словно и не рассветало. Лондон не обманывает ожиданий: жары тут нет и в помине. Только тяжелое темное небо, и сырость, и потоки слез, льющихся с неба. Как раз то, что мне нужно сейчас.

Я сижу, поджав ноги, в кресле перед окном и гляжу на серый мир за ним. Я вижу его очень смутно, и дело не только в дожде. Не только небо проливает слезы. Я открыла в себе способность плакать – и теперь я ею злоупотребляю. Мне есть из-за чего плакать.

Я – самое трусливое существо на земле. Самая трусливая из вампиров. Самая трусливая из людей. Во всем мире нет ни птицы, ни рыбы, ни букашки трусливее меня. Страх заставил меня сделать то, чего не могли бы добиться ни чужая воля, ни какие-либо внешние обстоятельства.

Страх заставил меня предать свою любовь.

Я не за себя боюсь. Это, возможно, меня извиняет. И даже не за него. Нет, вся эта романтическая ерунда о том, что ему опасно жить в моем мире… Это в прошлом. Об этом я уже не думаю. В конце концов, мир людей оказался опаснее для него, чем мой.

Я боюсь СЕБЯ. Тех мыслей, что поселились во мне, когда я верила, что он умирает. Эти мысли опаснее моих клыков. Опаснее безумцев, которые охотятся на мою семью. Мои инстинкты можно контролировать. Внешних врагов можно обезвредить. Но со своим сердцем – с заполнившими его страшными и соблазнительными мечтами – справиться невозможно. По крайней мере я не смогла. Я испугалась того, что увидела в себе. Этот страх победил меня. И я предала самое ценное, что было в моей жизни.

Я причинила себе и ему невыносимую боль. Я разрушила все, что делало меня хоть в какой-то мере достойной его. Я разбила его сердце.

Нет, ничто меня не извиняет.

Но я в самом деле не могла поступить иначе.

Я не могла оставаться рядом с ним после того, как поняла, что могу его убить. Что ХОЧУ его убить – чтобы никогда не потерять.

О, как исподволь, как незаметно, маленькими шажками, подкрадывалась ко мне эта опасность! Какие невинные принимала формы. Сначала я просто фантазировала о том, как обращаю его… Мои фантазии были мимолетны – я ужасалась самой себе, но все-таки испытывала невероятное наслаждение от самой мысли о небывалом единении, которое это нам принесет. Потом я попробовала его кровь – да, все верно, у меня имелась уважительная причина, но все же… Все же – настолько ли уж сильна была боль в моих обожженных руках? Неужели я в самом деле не могла подождать – потерпеть? Могла, конечно. Но не захотела. Потому что в моем мертвом сердце уже поселилась мечта о его крови. Мечта о шаге, который нас сблизит. Два укуса – это все, что нужно, чтобы навсегда быть вместе. Всегда быть ОДИНАКОВЫМИ – равными – не разделенными непреодолимой пропастью между мертвым и живым. Я хотела сделать хотя бы один укус… Я никогда не смогу стать человеком, как он. И я прошла половину пути, который привел бы к тому, чтобы превратить Влада в нечеловека – такого, как я. И даже не заметила, как заколебалась моя решимость никогда не делать этого.

Когда я наконец облекла эту предательскую мысль в слова – сказала самой себе «да, я могу его обратить», – у меня была уважительная причина. Он умирал. Хорошо, МОГ умереть – эта опасность была вполне реальной. И как же быстро я призналась себе в том, что невозможное – возможно. Как внутренне готова я оказалась к этому чудовищному способу «спасти» его!