Дин Кунц - Что знает ночь?

Когда после очередной долгой паузы Эйблард вновь встретился с Джоном взглядом, тот спросил:

— И как мне это понимать?

— Не позволяйте вашему страху ослепить вас и помешать увидеть каждое ниспосланное вам благоволение, — повторил Эйблард. — Смотрите на детей вокруг, на животных, если они у вас есть. Один из них может быть воплощением божественного.

Эйблард, похоже, разволновался, вспоминая эти случаи, потому что его рука дрожала, когда он подносил ко рту следующую сигарету.

Джон предпринял еще одну попытку:

— Даже если вы больше не вправе изгонять демонов, может, вы все-таки проведете с нами этот день, чтобы… дать совет.

Продолжая курить, Питер Эйблард впился взглядом в глаза Джона, словно хотел, чтобы тот их отвел. Наконец заговорил:

— Вы знаете, почему меня лишили сана, детектив Кальвино?

— Да, — ответил Джон и тут же осознал, что такой проницательный человек, как Эйблард, заметил отвращение, промелькнувшее на лице, пусть он и пытался держать его под контролем.

— Я нарушил обет целомудрия, что уже плохо. Но куда хуже моя сильнейшая тяга к подросткам. Мальчикам или девочкам… значения не имеет.

Джон посмотрел в окно. Первые большущие снежинки растаяли или их унесло ветром, и теперь в воздухе кружились снежинки поменьше.

Потом вновь повернулся к Эйбларду.

— Обратиться мне больше не к кому.

— Часы на моей правой руке показывают правильное время. И день в окошке даты правильный. В часах на левой руке батареек нет.

Он вытянул левую руку, чтобы Джон мог посмотреть на неработающие часы на его тонком запястье.

— Дата в этом окошке время от времени переставляется. Я это делаю всякий раз, когда совершаю очередное грехопадение. Часы напоминают мне о моей слабости. Показывают дату, когда я последний раз занимался сексом с подростком.

Джон похолодел, как день за окном.

— Восемь недель, не восемь лет.

— Совершенно верно. Я больше не получаю то, что хочу, манипулированием и предавая доверие. Я за это плачу. Я сопротивляюсь, как могу. Я молюсь, и пощусь, и подвергаю себя боли, буквально втыкаю в тело иголки, чтобы заставить разум свернуть с тропы, которой готов последовать. Иногда мне это удается. Иногда — нет.

Боль в голосе Эйбларда соседствовала с презрением к себе. Джону с трудом удалось не отвести глаз, когда он слушал признание этого человека, но он слишком хорошо знал, что такое презрение к себе, и не мог смотреть куда-то еще.

— Потом я иду в те районы города, куда за этим ходят мужчины, — продолжил Эйблард. — Вы знаете, о каких районах я говорю. Любой полицейский должен знать. Я ищу подростков, сбежавших из дома. Мальчиков или девочек, мне все равно. Они уже торгуют собой, поэтому я не лишаю их невинности. Я всего лишь еще больше растлеваю их, как будто это имеет значение в бухгалтерских книгах ада.

Джон отодвинул стул от стола. Но ему не хватало сил, чтобы подняться.

— Никакого демона во мне нет, мистер Кальвино. Только я. И я не стараюсь в должной мере искупить свои грехи. У вас мальчик тринадцати лет. Мои глаза ищут то, чего жаждут, словно я не могу их контролировать. Ваша одиннадцатилетняя дочь выглядит чуть старше своих лет? Во мне нет демона, но, и да поможет вам Бог, мистер Кальвино, вы не захотите моего присутствия в вашем доме.

Джон поднялся.

Эйблард выдохнул огромное облако дыма.

— Вы сможете добраться до двери самостоятельно?

— Да.

У самого коридора его остановил голос Эйбларда:

— Если вы действительно молитесь…

— Да, я помолюсь за вашу душу.

— Не за меня. За мою мать, которая страдает от рака. Помолитесь за нее. Конечно же, ваша молитва будет более угодна, чем моя.

И когда Джон шел по узким каньонам заставленного мебелью дома, мебель эта казалась ему еще более готической, чем прежде, она нависала над ним, грозя обрушиться на него, а привкус висящего в воздухе сигаретного дыма, ощущавшийся на языке, горечью соперничал со рвотным корнем.

За дверью его встретили замерзающее небо, холодный ветер, ветви деревьев, чернеющие сквозь падающий снег, пустынный двор, зияющий дырами забор и крошащийся бетон дорожек.

Джон постоял у автомобиля, садиться за руль не хотелось. Холод щипал лицо, снежинки падали на ресницы.

Двадцать лет прошло с того дня.

Двадцать лет, как один день.

Глубоко дыша снегом, выдыхая сигаретный дым, накопившийся в легких, Джон не мог сразу от него отделаться.

Над головой ветер шуршал ветвями, тряс самые молодые и тонкие, и они бились одна о другую, как мелкие косточки.

Двадцать лет с того дня.

И ему не к кому обратиться за помощью.

Пришло время пойти к Николетте и поделиться с ней своим ранее иррациональным страхом — Олтон Тернер Блэквуд вновь в этом мире, — сказать ей то единственное, что он утаил от нее насчет стычки с убийцей в далекую-далекую ночь. Пришло время составить какой-то план на десятое декабря, если существует возможность составить хоть какой-то план.

Он сел за руль, завел двигатель, отъехал от тротуара.

Вечером он намеревался помолиться за мать Эйбларда и за самого Эйбларда тоже. Он намеревался помолиться за свою потерянную семью, за свою еще живую семью, за себя, за всех, кто познал боль, то есть за всех с человеческим лицом.

Уродливый мальчик стоял во внутреннем дворике, под тенью огромного гингко.

Самодовольная Реджина получала необычайное удовольствие, излагая мальчику семейную историю, часть которой покоилась на тайном кладбище, найденном им на лесной поляне. Итак, Джулиан дала жизнь Маджори. А Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, которые, в свою очередь, забеременели от Тиджея. Из чрева Реджины на свет появилась Мелисса, чья удивительная красота стала еще одним доказательством безумной теории Тиджея о селективном родственном спаривании. Но рождение мальчика месяцем позже драматическим образом опровергло эту теорию.

Тиджей хотел убить младенца и похоронить в лесу… или сдать в приют, но Анита воспротивилась. Если Тиджей хочет продолжать экспериментировать с ней, если хочет иметь от нее других детей, он должен оставить ее сына в живых. Таким образом мать мальчика купила его жизнь.

В последующее десятилетие Реджина родила троих сыновей, но Тиджея сыновья не интересовали, потому что они не могли вынашивать его детей, то есть не помогли бы очищать его уникальные гены для создания невиданной на Земле красоты. Он убил их младенцами и похоронил в лесу.

— Почему ты ему позволила? — спросил мальчик.

— А какая мне польза от сыновей? — спросила Реджина.

— Я хочу сказать, почему ты позволила ему прикасаться к тебе?

— Это все, что я знала. Я не знала ничего другого. Это его вера, и моя тоже. Что у меня будет, если я уйду? Что у меня будет, если я расскажу о происходящем здесь и все уничтожу? В Краун-Хилл у меня роскошная жизнь, а я привыкла к роскоши.