Дин Кунц - Логово

– Да, конечно. Большое спасибо.

В действительности надо было все выложить Нейберну начистоту. Но это прозвучало бы настолько дико, что у того вмиг отпали бы всякие сомнения относительно необходимости психотерапии. Как это ни прискорбно, но в данном случае Хатчу никто из врачей – ни хирург, ни психотерапевт – не в состоянии помочь. Его недомогание не излечить никакими общепринятыми в медицине средствами. Здесь скорее нужен колдун, шаман. Или заклинатель злых духов. Ему и впрямь иногда казалось, что, затянутый во все черное, с напяленными в темноте солнцезащитными очками, убийца был самим дьяволом, стремящимся овладеть его душой.

Некоторое время они говорили о пустяках, не имеющих отношения к медицине.

Когда Хатч уже поднялся, чтобы уйти, он одобрительно кивнул на "Вознесение".

– Прелестная вещица.

– Спасибо. Не правда ли, поразительный эффект?

– Италия?

– Точно.

– Если не ошибаюсь, начало восемнадцатого столетия?

– Опять в яблочко, – удивился Нейберн. – Питаете пристрастие к религиозной живописи?

– Ну, пристрастие – это звучит слишком громко. Просто кое-какие сведения почерпнуть удалось. Вообще, как мне кажется, все, что собрано в этих стенах, скорее всего принадлежит итальянской школе одного и того же периода.

– Именно так. Еще одна, ну, может быть, две картины, и коллекция будет полной.

– Странно видеть все это здесь, – пожал плечами Хатч, подходя к картине, висевшей подле глазной таблицы.

– Да, понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Нейберн, – но у меня дома не хватает стен для всех этих картин. Там я держу коллекцию современной религиозной живописи.

– А что, есть и такое направление?

– Не совсем направление. В наше время религиозная тема мало интересует действительно талантливых художников. В основном работают поденщики. Но иногда, случайно… вдруг набредаешь на истинный талант, пытающийся посмотреть на прошлое глазами современного человека. Когда соберу эту коллекцию и распоряжусь ею, как должно, перевезу сюда из дома картины современных художников.

Во взгляде Хатча, который он перевел с картины на врача, мелькнул профессиональный интерес.

– Собираетесь продавать?

– Боже упаси! – махнул рукой Нейберн, возвращая авторучку в нагрудный карман. Рука его с длинными тонкими, как это часто бывает у хирургов, пальцами задержалась у кармана, словно он торжественной клятвой подтверждал истинность того, что говорил. – Я принесу ее в дар. За последние двадцать лет это будет уже шестая коллекция религиозной живописи, которую я собрал, а затем подарил.

Прикинув в уме примерную стоимость развешанных по стенам картин, Хатч поразился размаху филантропии доктора.

– И кто же счастливый получатель?

– Ну, как вам сказать, обычно я приношу свои коллекции в дар какому-нибудь католическому университету, а в двух случаях были и другие церковные учреждения.

Хирург, не отрываясь, смотрел на "Вознесение", но, казалось, видел не его, а то, что было за картиной, за стеной, на которой она висела, далеко за горизонтом. Рука его все еще неподвижно оставалась у нагрудного кармана.

– Весьма великодушно с вашей стороны, – восхитился Хатч.

– Это не акт великодушия. – Глухо, как бы отдаленно звучавший голос Нейберна полностью соответствовал его отсутствующему взгляду. – Это акт искупления.

Заявления такого рода требуют дополнительных разъяснений, и Хатч понимал, что, задавая вопросы, обязательно вторгается в святая святых души врача.

– Искупления за что?

Нейберн все еще не отрывал взгляда от картины:

– Я никогда никому об этом не говорю.

– Я спросил не из праздного любопытства. Просто мне показалось…

– А может быть, мне действительно станет легче, если я все же решусь раскрыть кому-нибудь свою душу. Как вы полагаете?

Хатч не ответил, отчасти потому, что вопрос хирурга был – во всяком случае, так ему показалось – обращен не столько к нему лично, сколько к самому себе.

– Искупление, – повторил Нейберн. – Во-первых, искупление за то, что был сыном своего отца. А позже… за то, что был отцом своего сына.

Хатч не понимал, каким образом и то и другое могло быть грехом, но он промолчал, ожидая пояснений хирурга. Он начинал чувствовать себя так, как в поэме Колриджа чувствовал себя шедший на вечеринку прохожий, когда на его пути неожиданно возник Старый Моряк со своей страшной повестью, которую он стремился поведать хоть кому-нибудь, лишь бы не держать ее в себе из-за боязни, что растеряет и те ничтожные крохи здравого рассудка, которые пока чудом сохранил.

Уставившись немигающим взором на картину, Нейберн продолжал:

– Когда мне было семь лет, мой отец сошел с ума. В припадке бешенства он застрелил мою мать и брата. Ранил меня и сестру, решил, что нас тоже убил, а затем застрелился сам.

– Простите меня, – быстро проговорил Хатч, и в памяти его тотчас возник образ собственного отца с его дикими выходками. – Ради Бога, простите меня, доктор.

Но в чем был здесь грех, требовавший искупления от Нейберна, ему все равно было невдомек.

– Некоторые психические заболевания имеют генетическую природу. Когда я заметил признаки социопатического поведения у своего малолетнего сына, я должен был бы знать, что последует за этим, и каким-то образом постараться пресечь это в зародыше. Но не пожелал смотреть правде в глаза. Слишком было больно. И вот, два года тому назад, когда ему исполнилось восемнадцать, он сначала зарезал свою сестру…

Хатч содрогнулся.

– …затем свою мать, – докончил Нейберн.

Первым побуждением Хатча было прикоснуться рукой, в знак утешения, к руке хирурга, но он не сделал этого, так как вдруг понял, что унять боль Нейберна и залечить его рану не в состоянии ни медицина, ни утешительные жесты, ни слова. Несмотря на то что хирург рассказывал ему о сугубо личной трагедии, он не искал у Хатча сочувствия или дружеского участия. И казался на удивление замкнутым в самом себе. Он рассказывал о трагедии, потому что пришло время вытащить ее на свет божий из глубин души и заново пересмотреть, и не важно, кто был перед ним – Хатч, или кто-нибудь другой, или вообще никого, – он все равно должен был бы ее поведать.

– А когда они умерли, – монотонно гудел голос Нейберна, – Джереми взял этот же нож, нож убийцы, отнес его в гараж, закрепил рукоятку в тисках на верстаке, встал на табуретку и упал на него грудью. Истек кровью и умер.

Правая рука хирурга все еще оставалась у нагрудного кармана, но он уже не казался человеком, жестом подтверждающим истинность того, что рассказывает. Теперь он напоминал Хатчу картину, изображающую Иисуса Христа с открытым миру Священным Сердцем и указующей на этот символ самопожертвования и надежды тонкой божественной рукой.