Йон Линдквист - Впусти меня

Виржиния на скорую руку состряпала рагу из мяса, лука и помидоров, пока Лакке неспешно принимал душ. Когда все было готово, она вошла к нему. Он сидел в ванне, повесив голову, а на шее у него болтался шланг от душа. Позвонки — как теннисные шарики под кожей.

— Лакке? Еда готова.

— Ага. Хорошо. Долго я тут?..

— Да нет. Но мне уже звонили с гидростанции, сказали, что грунтовые воды скоро иссякнут.

— Что?

— Ладно, пошли.

Она сдернула с крючка свой халат, протянула ему. Он встал, опершись руками о края ванной. Виржиния аж вздрогнула при виде его истощенного тела. Заметив это, Лакке произнес:

— И ступил он из ванной, богам подобный, и вид его ласкал глаз.

Они поужинали, распили бутылку на двоих. Поел Лакке не то чтобы очень, но хоть так. Они распили еще бутылочку в гостиной и пошли спать. Немного полежали рядом, глядя друг другу в глаза.

— Я перестала пить противозачаточные.

— Ясно… Ну, можем и не…

— Да я не к тому. Просто теперь это незачем. У меня больше нет месячных.

Лакке кивнул. Подумал. Погладил ее по щеке.

— Расстроилась?

Виржиния улыбнулась.

— Ты единственный мужик из всех, кого я знаю, кому могло прийти в голову такое спросить. Ну да, немножко. Как будто это и делало меня женщиной. А теперь все кончилось.

— Мм. Ну, для меня не кончилось.

— Правда?

— Да.

— Ну тогда иди сюда.

Он послушался.

Гуннар Холмберг шел по снегу, волоча ноги, чтобы не оставить неопознанных следов, способных осложнить работу криминалистов. Затем он остановился и посмотрел на след, тянувшийся от дома. Отсветы костра окрашивали снег в рыжий цвет, а от жара на лбу выступили капли пота.

Холмбергу неоднократно приходилось выслушивать насмешки коллег из-за своего — пускай наивного — убеждения, что современная молодежь по натуре своей добра. Именно эту веру он всячески пытался оправдать, охотно разъезжая по школам и ведя продолжительные разговоры с «трудными» подростками. Поэтому то, что он увидел, наводило Холмберга на печальные размышления.

Следы на снегу были оставлены маленькой ногой. Даже не ногой подростка, нет — это был след детских ботинок. Маленькие, аккуратные отпечатки на приличном расстоянии друг от друга. Оставивший их ребенок бежал. Причем быстро.

Краем глаза Холмберг заметил, что к нему направляется стажер Ларссон.

— Ноги надо волочить, черт тебя подери!

— Ой, извините.

Волоча ноги, Ларссон подошел к нему и встал рядом. У стажера были большие выпученные глаза, полные непрестанного удивления, которое в данную минуту было обращено на следы в снегу.

— Вот черт!

— Метко сказано. Это ребенок.

— Но этого же… не может быть… — Ларссон проследил взглядом за следом. — Это же натуральный тройной прыжок!

— Да, ширина шага приличная.

— Да какое там «приличная»! Это же… с ума сойти можно! Так не бывает.

— Ты о чем?

— Я занимаюсь бегом и все равно бы так не сумел… Максимум двойным. И чтобы так всю дорогу?!

Между вилл показался Стаффан. Он бегом преодолел оставшееся расстояние и протиснулся сквозь толпу зевак, собравшихся возле дома, туда, где стояла группа людей, наблюдавших за санитарами «скорой помощи», которые загружали в машину труп женщины, укрытый голубой простыней.

— Ну как? — спросил Холмберг.

— Непонятно. Убийца добежал до Бэллставеген, а дальше след пропал. Тут машины ездят, надо бы с собаками.

Холмберг кивнул, прислушиваясь к разговору рядом. Один из соседей, ставший частичным свидетелем происшедшего, пересказывал увиденное следователю.

— Сначала я смотрю — фейерверк, что ли. Потом вижу — руки… руками, значит, машет. А потом выпрыгивает из окна, просто берет и выпрыгивает.

— То есть окно было открыто?

— Открыто, да. И тут она вываливается… А дом-то горит. Я только тогда и разглядел, что весь дом изнутри полыхает. А тут она… Господи помилуй! Вся горит, вся. И идет…

— Простите, идет? Не бежит?

— Нет… В том-то и дело, что она шла. Идет и машет руками, как… не знаю что. И вдруг останавливается. Понимаете? Встала и стоит. Горит, как факел. И стоит столбом. По сторонам смотрит. Как… как ни в чем не бывало. Постояла и опять пошла. А потом — раз — и все, понимаете? Ни паники, ничего, просто… ох ты боже мой… Даже не кричала! Ни звука. Вот так вот рухнула — и все. На колени. А потом — бух в снег. И главное… ох, не знаю даже… все это так странно было. Ну, я того, побежал, схватил одеяла, две штуки, выскочил, начал тушить. Ох ты боже мой, видели бы вы ее… Господи ты боже мой!

Мужик поднес перемазанные в саже руки к лицу и зарыдал в голос. Следователь положил руку ему на плечо.

— Давайте составим официальную версию происшествия завтра. Но скажите — вы не видели, чтобы кто-то еще покидал здание?

Мужик покачал головой, и следователь что-то записал в блокнот.

— Что ж, я завтра с вами свяжусь. Хотите, я попрошу санитаров дать вам успокоительного, чтобы вы смогли уснуть, пока они не уехали?

Мужик вытер слезы с глаз, размазывая сажу по лицу.

— Не нужно. Я… у меня дома есть, держу на всякий случай.

Гуннар Холмберг повернулся к горящему дому. Усилия пожарных принесли плоды, и огонь почти погас. Лишь огромное облако дыма поднималось к ночному небу.

Пока Виржиния согревала Лакке в своих объятиях, пока криминалисты делали слепки следов на снегу, Оскар стоял у своего окна и смотрел во двор. Кусты под окнами запорошило снегом, и белый сугроб выглядел таким основательным, что хоть на санках съезжай.

Эли сегодня так и не появилась.

Оскар стоял, ходил, бродил, качался на качелях и мерз на площадке с половины восьмого до девяти. Эли не было. В девять он увидел, как мама подошла к окну, и вернулся домой, полный дурных предчувствий. «Даллас», горячий шоколад с коричными булочками, мамины вопросы — и он чуть было все ей не рассказал, но сдержался.

Сейчас же часы показывали начало первого, и он стоял у окна с гложущим ощущением пустоты внутри. Он приоткрыл окно, вдохнул холодный ночной воздух. Неужели он и правда решил постоять за себя только ради нее? Не для себя?

Ну, и для себя, конечно.

Но в основном ради нее.

Увы. Это была чистая правда. Если в понедельник они снова к нему полезут, у него не будет ни сил, ни желания им противостоять. Он это знал. И на тренировку в четверг он не пойдет. Незачем.

Он оставил окно приоткрытым, не теряя слабой надежды, что она все же сегодня вернется. Позовет. Если она могла гулять по ночам, значит, могла и вернуться посреди ночи.

Оскар разделся и лег. Постучал в стену. Тишина. Он натянул одеяло на голову и встал на колени в кровати. Затем сложил руки, прижался к ним лбом и зашептал: «Пожалуйста, Боженька, пусть она вернется. Бери что хочешь. Все мои комиксы, все мои книги, все мои вещи. Что хочешь. Только сделай так, чтобы она вернулась. Ко мне. Ну пожалуйста, милый Боженька!»