Алексей Атеев - Тьма

Вид розовых «заплат», которыми то там то сям было усеяно почти все тело отца Владимира, особенно его ноги, вызывал у собравшихся почтение. Некоторые, приблизившись к нему, пытались осторожно дотронуться до отца Владимира, видимо, желая убедиться, что он не намазан какой-нибудь краской, и убедившись, что кожа вполне обычна, только еще очень тонка, изумленно чесали затылки.

Перед толпой стоял совершенно нагой человек. Глаза его были закрыты, череп покрыт гладкой розовой кожей, сверкавшей в свете фонарей. Казалось, не будь тело таким большим, он только что народился на свет.

Толпа возликовала. Ее рев достиг апогея. Несколько человек, стоявших ближе всего к ожившему отцу Владимиру, подскочили к нему и подняли тело над головами. Дальше его, несмотря на протестующие вопли мамаши Картошкиной, передавали с рук на руки, и отец Владимир плыл над толпой в неизвестном направлении.

– Итак, порок наказан, добродетель восторжествовала, – довольно произнес Шурик.

– В каком смысле? – изумился отец Патрикей. Он стоял возле дома, рядом с остальными соратниками чудотворца и вид имел самый жалкий. Нужно отметить, что и остальные члены команды выглядели не лучше. Все они были перемазаны сажей, да и одеты не лучшим образом – в чем спали, в том и выскочили во двор.

– Еще одно чудо свершили, – удрученно произнес Толик Картошкин, почесывая затылок. – Нас жгут, а мы за это воскресаем поджигателя. Ну не забавно ли?

– Зря мы этому гаду помогли с земли встать, – в один голос заявили близнецы. – Сарай-то вон сгорел. Да и дом пострадал…

– Нужно уметь прощать, – назидательно заметила мамаша Картошкина.

– Думаешь, мать, он бы нас простил? – спросил Толик.

– Как же! – воскликнул один из близнецов, Валька. – Жди!

– А вы, батюшка, как думаете, помиловал бы нас ваш коллега? – спросил Шурик у отца Патрикея.

– Гнев частенько сменяется милосердием, а милосердие – вещь причудливая. То его нет, то вдруг ни с того ни с сего явится в сердце.

– А мне кажется, этот ваш отец Владимир ни за что нас бы не помиловал, – сказал Шурик. – Ведь и дверь лопатой подпер. Значит, хотел, чтобы все мы сгорели.

– Тогда зачем вы его воскресили? – спросил отец Патрикей.

– Сами же сейчас сказали: «Милосердие – вещь причудливая».

– По-моему, просто пыль в глаза людям пустить захотели. Мол, смотрите, на что я способен! Христос воскрешал тех, кого любил. Взять хоть Лазаря… А вы отца Владимира разве любили? По-моему, наоборот.

– С чего вы взяли, что именно я его оживил? Во-первых, он не был мертвым. Вот мамаша подтвердит. А во-вторых, он очнулся и встал по воле масс. Народ этого желал. А воля народа, как известно, закон, – со смешком в голосе закончил Шурик.

– Юродствуете! – горько произнес Патрикей. – Бог вам судья. Ладно. Пойду домой, пока темно и никто не видит, в каком обличье слуга Господа.

– Может, с нами останетесь? – спросил Шурик.

– Нет уж, спасибо. Вы сами по себе, а я сам по себе. Избави Бог от такой компании.

– Ну, как знаете.

Священник ничего не ответил и зашагал прочь.

– Я вас провожу, батюшка, – закричала мамаша Картошкина и бросилась следом. Шурик и его соратники остались в одиночестве.

А жители Верхнеоральска ликовали. Рассвет едва-едва тронул крыши домов и верхушки деревьев, а на улицах городка было столько людей, сколько бывает лишь в какой-нибудь, скажем, престольный праздник или, еще вероятнее, на Пасху. При советской власти такое столпотворение можно было увидеть разве что в очередную годовщину Октябрьской революции. Тот, кого разбудили возбужденные вопли толпы, вскакивал с постели, подбегал к окну и недоуменно таращился на людской водоворот. Потом он поспешно одевался и выскакивал из дома, желая выяснить: что происходит. Очень скоро вновь присоединившегося охватывал беспричинный восторг. Он так же, как и остальные, бессмысленно орал, размахивал руками и всем своим видом демонстрировал безграничное счастье.

Отца Владимира некоторое время несли на руках, потом опустили на землю, а поскольку самостоятельно стоять на двух ногах он, похоже, не мог, попа положили на травку возле забора, да и забыли про него.

Уж и солнце взошло и яркими лучами озарило обезумевший городок, а потом июльское утро уступило место знойному дню, а народ на улицах продолжал резвиться напропалую. На работу в тот день (а это был вторник) никто не явился. Но и в домах почти не осталось граждан Верхнеоральска, разве что уж совсем больные. Зато на улицах царило неслыханное веселье. Молодежь водила хороводы, танцевала под гармошку или под рев бумбоксов, те, кто постарше, просто бессмысленно ходили взад-вперед, обнимались и целовались со знакомыми и полузнакомыми, смачно чмокая друг друга в свекольные щеки. Алкоголь лился рекой. Пили водку, пиво и портвейн, а кой-где и самогон. Но сильно пьяных не наблюдалось. Не заметно было и драк. Все шло вполне благопристойно, словно этой беспробудно веселящейся массой людей руководила некая незримая, но весьма ответственная сила. И все в один голос повторяли короткое слово «чудо!». Что это за чудо такое, никто толком не знал.

Иван Казанджий, как и многие в это утро, проснулся от гомона за окном. Он взглянул на лежащие на стуле рядом с кроватью часы. Четыре! Иван в великом недоумении поднялся и выглянул на улицу. Мимо дома брела нестройная толпа. У большинства, насколько можно было разобрать в рассветном сумраке, на лицах блуждали глупые улыбки. Иван поспешно оделся и выбежал из дома.

– Что случилось? – спросил он у первого же проходившего мимо гражданина, выглядевшего немного «не в себе».

– Чудо! – возвестил тот.

– Какое чудо? – не понял Иван.

– Не знаю точно, но чудо.

Иван пошел дальше, поминутно спрашивая у встречных о причинах массового гуляния в самое неподходящее время. Но никто ничего толком не знал. Большинство, так же, как и первый спрошенный, толковало о каких-то неведомых чудесах, но на вопрос: что же это за чудеса такие? – только улыбалось во весь рот.

Неожиданно Иван столкнулся со своей квартирной хозяйкой.

– Фрося, объясни, что происходит? – попросил он.

Прислуга отца Владимира оказалась осведомлена больше, чем остальные, но тоже не полностью. Она принялась толковать о том, что ее хозяина то ли убили, то ли он сам умер возле дома Картошкиных, но потом, непонятно как, он ожил.

– Каким образом он туда попал?! Кто его убил?! – изумленно вопрошал Иван. Но Фрося только разводила руками.

– А где сейчас отец Владимир?

– Не знаю, милый, ох, не знаю! Вначале его на руках носили, а куда потом дели, не ведаю.

– Как это так, не ведаете?! Может, он дома?

– Нет, милый. Дома его нема. А все почему! Матушка-то изволили отлучиться. К родственникам своим, в Торжок отправились. Вот батюшка наш и зачудил.