Алексей Атеев - Пригоршня тьмы

Шебалин извинился, пожелал приятного аппетита и сказал, что подождет на улице.

– Подожди, милок, подожди, – откликнулась пожилая и положила на кусок хлеба ломоть сала.

Шебалин от нечего делать побродил вокруг морга, снова поразившись запущенности этого места, потом стал изучать поломанные статуи скорбящих перед входом. Он так и не смог определить, к какому полу они принадлежат.

– Эй, мужчина, – услышал он окрик из вестибюля. – Иди-ка сюда, – позвала та, что помоложе.

– Ты за старушкой приехал? – поинтересовалась она. – А гроб где, одежда?

– Я из милиции, – сообщил Шебалин.

– Из милиции? – равнодушно переспросила санитарка. – Слышь, Филипповна, гражданин из милиции.

– Пускай заходит.

Шебалин снова вошел в комнату. Следов обеда на столе уже не было. Пожилая санитарка смотрела на него с интересом и легкой усмешкой.

– Так чего тебе, милок, нужно?

– Меня послал к вам заведующий. Я хотел бы узнать подробности об одном человеке. То есть не о живом человеке, а…

– Понятно, – сказала санитарка. – О ком же?

Шебалин достал из кармана фотографию и показал санитарке.

Та долго разглядывала фото.

– Что-то не признаю, – наконец сказала она.

– В тот день, когда на площади были беспорядки, его привезли к вам…

– Тогда много кого привозили, всех не упомнишь. Поверишь ли, весь морг был забит. Даже в этой комнате лежали…

– Он, видимо, был полуобгорелый. Молнией ударило.

– Ну-ка, дай! – протянула руку санитарка помоложе. – Неужели не помнишь, Филипповна? Это его горбатая забирала.

– А-а… Горелый… Горелый… Как же. Странный такой…

– Почему странный?

– Окоченения у него не было. Словно только что помер. А ведь пролежал порядочно. Лицо обожженное, и красные полосы на теле. Такие всегда бывают, когда молнией стукнет.

– Лицо тоже молнией обожгло?

– Нет. Видать, одежда загорелась…

– А кто, говорите, его забрал?

– Угрюмова, горбатая… Их две сестры. Горбатая – коммунистка, другая – обычная богомолка. Их весь город знает. Живут в своем доме в Заречье. А что этот обгорелый натворил?

– Да ничего особенного. Сбежал из психбольницы.

– Веселенькая семейка у Угрюмовых-то, – старуха засмеялась. – Сами ненормальные, родственник ненормальный. Весь род такой. Папаша у них… – Она осеклась и замолчала.

– Что папаша?

– Не стоит и вспоминать. История стародавняя, да и не каждый поверит.

– Вместе с ней, Угрюмовой то есть, были еще родственники, друзья?

– Какие у нее друзья? Одна она была.

– Как же сама управилась?

– Наняла каких-то пьянчуг. Они его в гроб положили и на машину погрузили. Надо думать, и закопали тоже они.

Потолковав с санитарками, Шебалин отправился на городское кладбище.

– Помню, помню, – подтвердил кладбищенский сторож. – Горбатая родственника своего хоронила. Точно! Молния, еще сказала, в него попала. Могилка тут недалеко, возле ограды. Не по-людски похоронила. Даже креста не поставила.

– И памятника никакого нет?

– Какой там памятник… Один холмик – и все.

– Кто же ей помогал хоронить?

– Да здешние, кладбищенские… Поставила им пару «белой», они и зарыли.

– И что же, даже дощечки нет на могиле?

– Когда хоронила, ничего не было. А может, уже поставила. Вчерась она тут вертелась. Сходите, если желание есть. Идите прямо. У вон той березы свернете налево – и к ограде. Там рядом здоровенный крест стоит, метра три высотой. Найдете…

Шебалин осторожно продвигался между могил. Кладбище здесь выглядело бедновато. Ни мраморных, ни гранитных памятников не наблюдалось. Кругом стояли в основном скромные железные пирамидки, увенчанные пятиконечными звездами и православными крестами. Много было и просто деревянных крестов. По-видимому, эта часть кладбища предназначалась для совсем бедных.

«Даже здесь, – с грустной иронией думал Шебалин, – происходит разделение на ранги. Что ж, всегда так было». Довольно быстро он нашел то, что искал. Рядом с огромным, покрашенным голубой, давно облупившейся краской крестом виднелась свежая могильная насыпь. Повсюду валялись комья глины, сам же холм был слеплен кое-как. Чувствовалось, что те, кто закапывал могилу, очень торопились. Но вопреки уверениям сторожа, памятник на могиле все же был. В головах стоял грубо сколоченный крест. Ни даты погребения, ни даже надписи на нем не было.

С минуту постоял Шебалин над могилой. Значит, именно здесь лежит злосчастный Проша. Тут он нашел свой последний приют. Но почему его похоронила именно Угрюмова? Неужели она и вправду была его родственницей? Необходимо проверить, и как можно быстрее. Одно во всем этом деле хорошее. В деле можно ставить точку. Он с сомнением покосился на глинистую насыпь. Или нет? Придется потолковать с этой горбуньей.

– Живет она в Заречье, – охотно рассказывал сторож. – Найти несложно. Там только их дом и остался, все остальные снесли. И с ней бились, бились… Ни в какую не съезжает. Квартиру давали… Так она требовала две отдельные квартиры: для себя и для сестры. К тому же она репрессированная, на нее какие-то блага распространяются. Короче, не съехала. Живут в этой хибаре, как две совы. Значит, записывайте адрес. Там рядом девятиэтажка стоит. В ней еще в один вечер жена мужа убила утюгом, бабка свалилась с пятого этажа, и кислотой одна гадюка хотела бабенку облить. Ревнивая. И все в одном доме в один вечер… Распустился народишко. Раньше ни о чем подобном и не слыхивали. Которого утюгом убили, недалеко от родственника Угрюмовой лежит. Может, обратили внимание? Ворожейкин по фамилии. Бабу-то посадили, а малыша восьмимесячного – в дом ребенка. Такие вот дела.

Подтвердив, что дела действительно неважные, Шебалин покинул словоохотливого сторожа и отправился на розыски Угрюмовой, про которую уже был достаточно наслышан.

Искал долго. Девятиэтажки в Заречье все были на одно лицо. Наконец искомый дом был обнаружен. Рядом, чуть поодаль, стояла полуразвалившаяся изба, которая, по-видимому, и являлась обиталищем сестер Угрюмовых. Забор, состоящий из гнилой дранки, был кое-где просто повален, а в тех местах, где стоял вертикально, зиял огромными дырами. Попасть во двор можно было, не прибегая к услугам калитки. Но Шебалин все-таки подошел к калитке и постучал.

Никто не отозвался.

– Есть кто дома?! – громко крикнул он. Но в ответ услышал только воркование голубей, прохаживающихся по крыше.

Шебалин толкнул калитку, вошел во двор и огляделся. Почти все его пространство, за исключением узкой тропинки, ведущей к крыльцу, густо заросло сорняками. Двор скорее походил на небольшой луг. Весело росла ромашка, громадные лопухи были окружены разросшимся мокрецом. Шебалин с легким удивлением посмотрел на это разнотравье и забарабанил в дверь дома. Стучал он долго и настойчиво, но безрезультатно. Тогда он дернул дверь. Она оказалась незаперта и с некоторым трудом, но поддалась. Пройдя небольшие сени, он оказался в просторной комнате, некогда, видимо, бывшей парадной. Тусклые, сто лет не мытые окошки едва пропускали свет, и Шебалин некоторое время привыкал к полумраку. Все словно было подернуто многолетней пылью.