Дмитрий Черкасов - Благословенная тьма

– Это чем же?!

– Хотя бы душой бессмертной. Или, может, крови насосался. Дальше сам уже будешь сосать…

– Эк у вас все в бошках перепуталось. Он у вас сразу и привидение, и покойник, и Макарыч, и вампир – кто еще? Засадили бы ему осиновый кол в сердце – и все проблемы решились бы…

Челобитных нарочно старался разозлить Дрына. Его реакция выглядела вполне натуральной – естественно, бред сивой кобылы. Про себя Пантелеймон держался иного мнения – во всяком случае, допускал правоту Дрына, но показывать это было нельзя.

Дрын ответил неожиданно мирно:

– А то ему не засаживали. Я сам воткнул еще зимой – и что? Как бродил, так и бродит…

– Врешь! Он целехонек, ни следа от твоего кола.

– То-то и оно! Затянулось, как на собаке…

Челобитных помолчал, переваривая услышанное.

– Серебряные пули, – брякнул он.

Хозяин рассмеялся:

– Совсем ты рехнулся, мил человек. Откуда у нас серебро? Да и не поможет оно, если кол не помог…

– Ну разве что…

У протодьякона были при себе серебряные пули, но он не собирался расходовать их на якобы беспокойного Макарыча. С трупом творилось неладное, и он, естественно, не хотел оставлять это дело на самотек, но сперва следовало разобраться с главным. Никто не поручал ему избавлять Крошкино от ходячего мертвеца.

Молчание явно затягивалось. Пора было уходить. Понимая это, Пантелеймон поднялся с лавки, потянулся и чуть нетвердым шагом подошел к окну, отдернул занавеску. Осоловелым взглядом воззрился на пустынную улицу. Не зная, что сказать, на всякий случай осведомился:

– Может быть, Макарыч ваш с кем спутался, ходил куда – хоть в ту же Зуевку? Вы же ее как огня боитесь: что ты, что Ступа. Мой . Я тебе, конечно же, все равно ни за что не поверю; вообще все это морок, но мало ли…

Дрын пожал плечами и с готовностью ответил:

– Не был он в Зуевке, Зуевка сама его навещала.

– То есть? Как это?!

Ответ заставил протодьякона вернуться на лавку и временно отказаться от самогона. Достаточно. Игра началась.

– Ликтор. Живет там такой. Непонятный человек – и, сдается мне, довольно опасный. Что мне – вся деревня так думает…

«Теперь, похоже, я точно здесь застряну», – сокрушенно подумал Пантелеймон.

Андрониха заголосила, едва Ляпа и Ликтор вышли из леса и были еще далеко за околицей. Две крохотные фигурки, двигавшиеся медленно, одна из них – обремененная ношей; зоркая Андрониха мгновенно поняла, с чем возвращаются мужички. А может быть, и не увидела, а просто почувствовала сердцем, которое уже давно ныло и теперь лишь получило подтверждение своим страхам.

Ребятня, чутко отзывавшаяся на все, что творилось с матерью, тоже расплакалась.

– Ни шагу из дому, окаянные, – срывающимся голосом приказала Андрониха, выбежала на улицу и, как была, простоволосая помчалась к лесу – не разбирая пути.

Дети приникли к окнам и в скором времени увидели, что к двум бредущим фигуркам присоединилась третья, засеменившая рядом и все норовившая прикоснуться к поклаже, которую нес этот страшный дядька.

Отец шел впереди и старался не оглядываться, но время от времени ему приходилось это сделать, чтобы бросить несколько слов Андронихе, чьи причитания опережали процессию и явственно долетали до Зуевки.

Несколько старух покинули дома и тоже оказались на дороге. Они стояли неподвижно, молчали и дожидались, когда скорбное шествие приблизится, готовые тоже привычно заголосить в любой приличествующий момент. Для этого не требовалось сопереживания, это было прочным условным рефлексом на каком-то уже животном уровне.

Ляпа-Растяпа двигался, как слепой, поминутно оступаясь и спотыкаясь на ровном месте. Ликтор следовал за ним размеренной поступью автомата. Андрониха сама не знала, что хочет сделать; она порывалась остановить мужчин, чтобы Полина прекратила свое неприкаянное путешествие и хоть на миг обрела покой, лежа в траве. В какой-то момент Ликтор бережно, но твердо отстранил ее своей огромной лапищей.

К старухам присоединились другие односельчане.

Вышел Мартын – сорокалетний спившийся охотник; вышел кряжистый кузнец Матвей; высыпали на улицу бабы помоложе – Семеновна, Дарья, Ирка Меченая, Пантелеймониха, Наташка Коломенская.

В скором времени на улице выстроилась вся Зуевка. Едва Ляпа, Ликтор и Андрониха подошли, последняя внезапно умолкла, и бабки, уже готовые сорваться на крик, невольно прикусили языки и растерялись, не зная, что делать. Андрониха оставила попытки дотронуться до тела и ускорила шаг. Она шла, молча поджав губы и глядя прямо перед собой незрячими глазами. В ее присутствии пропадало всякое желание выть и голосить, а то, что она сама недавно срывалась на крик, больше не имело никакого значения.

Улица в гнетущей тишине наблюдала, как все трое входят во двор и скрываются в избе. Никто из троих не повернул головы; труп же покоился у Ликтора за спиной так, что чудовищной раны не было видно, и никто не мог уразуметь, что же случилось с Полиной. Тем более что на ней была ликторова куртка.

Скрывшись от голодных взглядов соседей, Андрониха негромко скомандовала детворе:

– Марш на улицу.

Секундой позже горница опустела, детей как ветром сдуло.

Ляпа-Растяпа сдернул скатерть с большого – на все многочисленное семейство – стола; Павел Ликтор развернулся к нему спиной, и мать с отцом приняли дочь на руки. Ее уложили на стол; Андрониха впилась глазами в рану.

Ликтор немного потоптался, раздумывая, произносить ли какие слова или соблюсти молчание, покинув избу в мертвой тишине. Он выбрал второе и вышел вон, его никто не остановил, и слов благодарности он не услышал. Да и не рассчитывал услышать.

Но куртку, не погнушавшись, он молча снял и забрал.

…Вернувшись к себе в избу, Ликтор присел на лавку и долго сидел, уставившись в грязные половицы. Лицо его было бесстрастно и ничем не выдавало напряженной внутренней борьбы. Минут через десять такого сидения оно исказилось; тогда Ликтор встал, снова вооружился шприцем и поспешно ввел себе новый раствор, бесцветный.

Закаменевшие черты расслабились, он глубоко вздохнул, полез на печь и там, наверху, осторожно вытянулся. Он не разделся предварительно – лежал, в чем был.

Ноздри Ликтора подрагивали. Он закрыл глаза, пытаясь разобраться, откуда надвигаются на него две опасности.

Именно две, никак не иначе.

С одной было вроде бы ясно, и он уже начал с ней разбираться. Он принял вызов и принял первый серьезный бой, из которого пока выходил победителем, но не окончательным.

Со второй опасностью было куда хуже: он чуял ее, но не мог установить источник. Очевидно было только, что она исходила не от местных. Скорее всего, кто-то прибудет к нему, кто-то уже в пути – событие, вполне ожидавшееся.