Виталий Абоян - Мёртвая жизнь [litres]

– Чтоб вы не брыкались. А то еще повредите себе.

Нет, Захар решительно не мог понять, что происходит. В памяти всплывал Клюгштайн. Но ведь Фриц умер. Или нет? Он уже ни в чем не был уверен.

– Но зачем это все? – Захар искренне был удивлен.

– Так надо, Захар. Поверьте – так надо. Вы уже ничего не помните. Скоро мир для вас совсем изменится. Вам нужно там побывать. Обязательно. Тогда вы поймете всё.

– Но я не хочу.

Он не возмущался. Захар просто констатировал факт. Его не особенно беспокоило то, что Грац делал с ним, он всего лишь не хотел. Но раз надо…

– Так надо, – еще раз повторил Грац. – Поймите, Захар, мир не такой, как мы о нем думаем. Совсем не такой. Мы воспринимаем жалкие крохи информации из того, чем делится с нами реальность, а потом силимся из этих отрывков – почти бессмысленных и плохо стыкующихся друг с другом – воссоздать реальную картину. Только это невозможно. Как собрать пазл, разбитый на тысячу кусков, имея в наличии только пару частей. Понимаете – никак невозможно. Вот мы и…

Грац крякнул от напряжения – он зачем-то все время пребывал в жутко неудобной позе – и правую половину тела Захара снова пронзило острой колющей болью. «Интересно, что это такое?» – подумал кибертехник.

– …придумываем себе всякое, – закончил фразу доктор. – А то, о чем вы спрашивали, – это импульсы ТМС. Не опасно, слабое ощущение удара электрическим током. Но это тоже всего лишь кажется – никакого электричества у меня нет. Видите – ваш мозг даже в такой малости не может быть с вами откровенен.

«Неужели я спросил вслух? – удивился Захар. – Или Грац научился каким-то образом читать мои мысли? Странно».

Снова дернулось справа. Теперь нога. Доктор продолжал говорить:

– А знаете почему? Все очень просто – ведь вас, в сущности, нет. Как и меня. Нет никого. Есть только слабые электрические вспышки между нашими нейронами, химические реакции, порождающие эти вспышки. Там все носится по кругу, долдонит само себе. Это ведь даже не предельно ясный двоичный код, как в компьютерах. Это вообще непонятно что. Да что я вам-то рассказываю – вы в этом лучше меня разбираетесь. И, представьте себе, весь этот хаос, вся кутерьма маленьких химических взрывов, превращается в то, что мы привыкли называть личностью. Самими собой. Захар. Орешкин. Сто миллиардов прореагировавших нейромедиаторов. Даже меньше, намного меньше. Вот он весь Орешкин. Каково, а?

Что он такое говорил, этот Грац? Зачем он это рассказывает? Похоже, они все решили сегодня свести его с ума. Герти, Клюгштайн, Грац. Что на них сегодня нашло?

– И главное, что мне непонятно – на кой черт нам все это сдалось? За каким дьяволом нам это самое сознание нужно? Вы не знаете, Захар? Или вы уже не Захар?

«Как же так не Захар? А кто тогда Захар, если не я? И кто это я? Слова льются откуда-то сбоку. А, ну да – там стоит Грац. А кто это? Что-то такое звучит. На такой звук надо отвечать вот таким образом…»

– Ну, вот и славно, – удовлетворенно произнес Грац. – Вот теперь порядок. Вот видите – вы достигли совершенства. Можете сколько угодно разговаривать и ничего не осознавать. Ведь так? Ну, говорите, говорите. Уж я-то знаю. Ваш любимый «Зодиак» тоже вполне неплохо может поддержать разговор, но ни черта он не понимает. Как и вы сейчас. Машине нельзя подарить сознание, его не опишешь программой. Сознание – это не набор символов или массив данных. Это процесс. Оно существует, пока процесс в движении, а стоит остановиться – всего на мгновение, – и нет никакого сознания. Вот так все просто. Вы себе можете представить? Но – хватит об этом. Ну что, мой неразумный собрат, прощаемся с пустой болтовней?

Снова кольнуло справа, и тут же слова Граца превратились в бестолковое мычание. Смешно. Чего он мычит? Все равно же непонятно. Мог бы и молчать. Или…

Мир взорвался какими-то сполохами. Черные пятна поползли по потолку, мгновение назад бывшему абсолютно белым. Звуки исказились, все задергалось, завибрировало. Вокруг не было ничего настоящего, все стало ненадежным и аморфным. Не за что ухватиться. Не за что – но это и не нужно. Руки сами находили нужные точки опоры.

Твердое упирается снизу, вот что-то скользит по телу, неприятно щекочет. Ой, почему душно… а… нет, уже нормально.

Здесь вот что-то ощущается. Длинное такое, двигается. Вперед – это туда. Вот туда его надо. Ух ты, закрутилось как все. И темно. Ничего же не видно. Это нормально. Это потому, что ничего нет. Того, что не видно, – нет.

Мир утратил четкость. Границы его расплылись, лишились реальности. Мир перестал быть вместилищем Захара Орешкина, а Захар Орешкин перестал вмещать в себя мир. Теперь они были просто частями друг друга. Никаких осознаний, никаких домыслов и отображений. Лишь чистое существование. Экзистенция.

Он ничего не делал. Оно провернуло все само. Его просто не было в тот момент.

Вибрации гигантским водопадом сливались в терзающее мозг бормотание. Что же это такое, что там зудит, как миллион пчел?

Свет!

Откуда это здесь, здесь же должно быть темно? Ах да, это прожектор.

Звук!

Звук? Черт, это же пищит система оповещения об аварийной ситуации! Откуда… ага, вот – разгерметизация. Разгерметизация чего? Непонятно, что тут еще есть?

Вот откуда все это. Свет и звук. Давление и запахи. Температура, проприоцепция [31], ноцицепция… [32] Ноцицепция – восприятие воздействия любых повреждающих стимулов, то есть ощущение боли.

Чувство и осознание.

Зуммер аварийной сигнализации верещал не переставая. Разгерметизация. Где? Где он вообще, что это такое вокруг?

Захар быстро осмотрелся. Блеск индикаторов, цифры, датчики – это скафандр. Он в скафандре? Какого черта, когда он успел туда забраться? И где эта чертова разгерметизация?!

Взгляд упал вниз. Поле зрения снизу резко ограничено из-за выступающего вперед жесткого воротника скафандра, в который и вмонтированы экраны и сенсоры управления. Но того, что он увидел, хватило, чтобы капли холодного пота предательски залили глаза. Лучше такого не видеть. Он очнулся слишком рано, не должен он был этого видеть. Или должен? Кто это решил, что он должен, а чего нет?!

Его рука, голая рука, без перчатки – вот откуда разгерметизация, – упиралась в холодный шершавый камень. Ледяной камень, бездушный булыжник. Откуда ты взялся на нашу голову?!

Захар инстинктивно отдернул руку, но пальцы не двинулись с места. Странно, но боли не было, только жгучий, всепроникающий холод.

И ужас. Это было страшно, так, как никогда не бывало раньше.

Его рука медленно врастала в пористую поверхность камня. Кожа стала мягкой, как пластилин, вся рука сделалась мягкой. Плоть стекала по ладони, как воск с зажженной свечи, и исчезала внутри мертвого камня.