Ярослав Гжендович - Пыль и пепел или рассказ из мира Между

Мои оболы.

Слишком много, чтобы быть добычей безумного убийцы. Да за мной гонялась бы вся полиция, а у прессы был бы жор на долгие месяцы.

Я погладил помятый шлем М-1: старый, добрый brain bucket , покрытый истлевшим чехлом, окрашенный в уже позабытый лиственный орнамент. Предмет, который, один Господь знает, как попали на блошиный рынок. Как только я его увидел, что у него сильный Ка, что когда-то он вытащил тело некоего человека из джунглей под Нячангом. Пиратская сабля — большой охотничий тесак, который позволил кому-то выжить в январском восстании. Обрез — покрытый грязью труп, который, даже если бы даже нашли, посчитали бы «оружием, лишенным эксплуатационных признаков». Ржавый спускной механизм, треснувший механизм с затвором, прожженный ствол, затупленный боек. Эта подрезанная до размеров крупного пистолета, когда-то красивая английская двустволка все же позволила спасти голову одному карпатскому контрабандисту и браконьеру самого начал двадцатого века, потом в руках его сына отправилась в лес на партизанскую войну, и этот человек вышел целым из всех передряг, всегда имея обрез висящим на спине, даже когда не было патронов для охотничьей двенадцатки, хотя ему пришлось сражаться с немцами, словацкими фашистами, а потом и с коммунистами. Я чувствую это. Такие вещи чувствуешь.

Потому-то я ходил на блошиный рынок и выискивал подобные предметы. Это могло быть все, что угодно. Портсигар, трубка, авторучка, наручные часы, монета, елочный шарик. Иногда покрытые ржавчиной или грязью останки. Только их Ка до сих пор было мощным. Талисманы. Я гладил их ладонью и иногда покупал.

В этом мире они были трупами. Прогнившие, проржавевшие и покрытые патиной призраки переживали вторую молодость в мире Между. Здесь они были мертвыми, но там их Ка сияло полным блеском, и они все еще хотели защищать своего владельца.

Попадались и вещи, которые действовали обратным образом. Столь же банальные предметы, только напитанные несчастьем, словно бы подданные излучению. Таких у меня не было охоты даже касаться.

Колебался я недолго. Взял с полки бутылку с мутной травяной настойкой, в которой плавали кусочки сушеных грибов.

Всего одна рюмка.

Один переход.

Из стоящих на полке я выбрал компакт-диск, прожженный из записей, которые сам сделал в стране эвенков, в Башкирии, на Чукотке. Непрофессионал не заметил бы в этой «музыке» ничего особенного: воющие, монотонные песнопения шаманов, бубен и бренчалки. Такие же, которые я ставил студентам. Только некоторые из них не годились для исполнения на лекциях. Они были настоящими и очень могучими. Не говоря уже о том, что я и сам улетел бы из-за кафедры прямиком в Страну Духов или Господь знает куда. Только легко могло бы оказаться, что я кому-то наделал бы беды. А ведь у меня и так было мнение как об одержимом психе. Не хватало еще, чтобы на моих лекциях случались приступы эпилепсии, одержимости и галлюцинации. Существуют такие вещи, которые можно исследовать, помещать в книжки и научных трудах, и есть такие, которых лучше и не касаться. Делать вид, что никогда такое не видел и держать их в сейфе.

В гараже я погладил обстрелянный бак Марлены, ласково положил ладонь на рукоять руля.

Всего раз.

Еще один только разик.

Я вставил диск в проигрыватель.

Налил себе стаканчик пахнущей торфом и грибным супом настойки.

Как правило, я не нуждался в таком количестве церемоний. Переход был для меня легким, словно прыжок в воду. Вопрос сноровки. Но ведь прошло уже три месяца, девять дней и сколько-то там часов. Так что я не знал, как оно будет.

Я раздул угли в тарелочках и посыпал их травами.

Я лег навзничь на разложенном на ковре мате. Необходимо расслабить все мышцы. Поочередно. Конечности, мышцы спины, палцев, шеи, глазных яблок. Все. Одна мышца за другой. Так, чтобы перестать что-либо испытывать. Нужно перестать чувствовать свое тело, чтобы из него выйти. Нужно, чтобы дыхание текло непрерывно, словно река.

Я лежал, слушая монотонную «Песнь огня и ветра». Помню обвешанную пучками трав и оленьими шкурами избу Ивана Кердигея. Синие языки пламени спирта, выплюнутого в очаг. Где-то на исхлестанной воющим ветром ледовой равнине над Енисеем. Я слышал бубны и варган.

Возможно, ритм накладывается на частоту альфа волн в мозговой коре. А может, это просто моя душа вырывается в мир духов, как учил меня Черный Волк.

Только это не действовало.

Я ожидал.

Ошибка. Ждать не надо. Не следует стараться. Не надо тужиться.

Нужно перестать чувствовать подстилку, на которой лежишь.

Перестать чувствовать воздух, которым дышишь.

Перестать чувствовать удары сердца.

Перестать чувствовать время.

Нужно быть бубном.

Бубен мой — урой — уже готов — урой!

Уже на месте — урой — готов он — урой!

Уже на месте — урой — пришел я просить — урой…

Ойя — байяй — ба — ойяй — хахай

Эй — хейей — егей…

(Из песни карагасских шаманов,

Александр Навроцкий «Шаманизм и Венгрия», издательство Искры 1988)

Нужно перестать чувствовать. Перестать мыслить, перестать жить. И остаться в полном сознании.

Эйя — хахай — ойя — байяй

Бубен утих. Уплыл куда-то далеко-далеко. Нет. Это я уплыл.

Три месяца, девять дней, двенадцать часов, восемь минут и двадцать семь секунд.

И снова я сидел на потертом треугольном седле Марлены. Вновь надо мной расстилалось безумное, многоцветное небо, снова колеса взбивали за мной пыль и пепел.

Двигаясь по дороге на Брушницу, я чувствовал себя неуверенно. До сих пор в мире Между я не выезжал на экскурсии — кружил по своему городу, разыскивал загубленные души, а потом возвращался домой. Понятия не имею, а что находится дальше.

Дорога выглядела подобно той, что была в мире наяву. Шоссе и шоссе. Вот только лес, тянущийся здесь за обочинами, выглядел иначе, в нем было полно скрюченных, безумных Ка деревьев; что-то черное, похожее на клочья небытия, иногда проскальзывало в луче фары.

Какой-то ромбоидальный силуэт, похожий на морского ската, проплыл над самой головой и помчал в темноту.

Они стояли по обеим сторонам дороги. Вначале я проехал мимо одного, потом был следующий, и еще один. В моем мире так стояли продавцы грибов и проститутки. Те, которые стояли здесь, на той стороне оставляли после себя лишь маленькие деревянные кресты на обочинах.

Они не пытались меня останавливать. Даже не знаю, видели ли они меня. Просто стояли на обочинах, как будто бы до сих пор не понимали, что произошло, и не знали, а что делать дальше. Вытаращенные, перепуганные глаза, словно дыры в белых лицах, моросящие слегка фосфоресцирующим, зеленовато-желтым светом гнилушек. Из некоторых слегка сочился дым, я заметил одного, который сжимал погнутое рулевое колесо. Они стояли вдоль ороги.