Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Насытившись, она отстала от ранки и поползла дальше. Он готов был поклясться, что слышал, как она довольно рыгнула. Она ползла к капкану – осторожно подтягиваясь, как огромный червяк. Она коснулась капкана, обвила одну створку, затем потянулась и ухватила вторую. Пару раз дрогнула, и Митька ахнул, увидев, как капкан медленно раскрывается. Он попытался дернуть ногу на себя, чтобы высвободить ее, но трава мгновенно отпустила створки, челюсти снова схлопнулись – и Митька взвыл.

А потом они все поползли к нему – лиана, за ней осот, кислица и земляника. Они нависли над ним. Они качались пред его лицом. И ему казалось, что он слышал их голодное урчание.

Так он понял, что сможет выбраться из капкана. Что трава ему поможет. Но траве взамен нужна кровь.

Спустя некоторое время Олег перестал ходить и в туалет. Он больше не мог. Из ануса росли огромные зеленые петли, которые не давали дерьму выхода. Он чувствовал себя повелителем веганской авоськи, набитой говном. Он давился от слез позора – и рубил эту сраную авоську канцелярским ножом. Стебли громко лопались, источая вонючий обжигающий сок.

Марина ушла от него.

Федор не очень-то и разговорчив. Кивает да мычит, иногда лишь бросает отрывистые реплики. «Холодно. Есть хочу. Светает. Темнеет» – вот и все, что слышит от него Митька. На боль не жалуется – может быть, потому, что все его тело сплошная рана и боль, а может быть, и потому, что понимает – мальчик ему ничем не пособит. Не облегчит страдания, и рану – боль – не перевяжет. А чем? Как?

Митька продолжает разговаривать с Федором. Рассказывает о себе, о маме, о Лариске, об Олеге. А сам при этом делает знаки траве. Тычет пальцем. Вот же, вот, смотри! Он больше меня, крупнее меня, мяснее, чем я, и крови в нем больше. Неужели ты не чувствуешь запах этой крови?

Трава не откликается. Федор ее не интересует. Словно его нет вообще. «Может быть, у травы нет глаз?» – думает Митька.

– Мне нравится Лариска, – говорит он Федору. – Хорошая девчонка. Не скажу, что очень красивая. Зато с ней интересно. Не такая дура, как другие.

Ну, смотри же, вот он, лежит совсем рядом! Подползи и возьми. Он же лучше! Подползи и возьми. Он ничего тебе не сделает, он ранен и слаб, он не будет сопротивляться.

Митька шепотом зовет траву. Федор все равно ничего ему не сделает. Даже если бы Митя указал на него пальцем и заорал: возьми его вместо меня! Но так поступить мальчик не мог. Может, боль сожрала еще не всю совесть. Может, страшно было озвучить свое предательство. Поэтому он просто лежал и шептал – когда думал, что Федор уснул или потерял сознание:

– Возьми его. Возьми его, а не меня. Он лучше. Он больше. Он вкуснее.

Но трава не хотела брать Федора. Может, он слишком хороший? Может, она не ест героев? Но Митьку она тоже почему-то больше не жрала.

После того как Марина ушла, жрать стало нечего.

Он съел все, что было в холодильнике. Даже примерзшие к дальней стенке холодильника пельмени. Он так и сварил их – единым комом, и так же запихнул в рот, протолкнул в глотку – не прожевывая.

Когда закончились даже старые заплесневелые леденцы, он позвонил в пиццерию. Курьерам плевать, как выглядит тот, кто заказал еду. Может, он косплейщик или артист в гриме. Эта идея почти увенчалась успехом. Почти – потому что при попытке расплатиться он узнал, что карта заблокирована. Налички не было. Курьер послал его на хер и свалил.

Олег прошел в туалет и задумчиво посмотрел на несмытые жирные зеленые полоски в унитазе.

А потом он понял, что пора что-то менять в своей жизни.

Трава не хотела брать Федора. Она не желала его. Не нужен ей был и Митька. Она жаждала крови, но новой, свежей, а не от тех, что уже в ее власти.

Митя надеялся, что к ним забредет какой-нибудь зверь – изможденный волк или больной медведь. Тот, кто не навредит ему, но сойдет за жертву для травы. Но никто не приходил. Лишь однажды пробежал шустрый еж, покрутился вокруг Митьки, взобрался на грудь Федору, почавкал там и, фыркая, убежал прочь. Трава отпустила ежа. Он тоже не подходил для жертвоприношения.

Митька плавал в багрово-зеленом тумане. Багровыми были боль, усталость, страх. Зеленым было то, что ожидало его впереди. Поэтому, когда багрово-зеленое вдруг разорвали серые фигуры, он просто закрыл глаза.

Олег бежал. С позором, оставив ключи в почтовом ящике родителей Марины – там, где она теперь жила. «Уехал лечиться, – написал на обрывке бумаги. – Все норм, Марик, скоро буду». Телефон он отключил еще три дня назад. Слишком больно было касаться экрана сорванными, сочащимися лимфой и сукровицей ногтями – из-под них пророс ковыль, разодрав ему пальцы, разорвав в лохмы кожу. Он сгрызал побеги, сплевывая под ноги. Ноги липли к линолеуму, покрытому зеленой, непросыхающей слюной. Но это словно подстегивало побеги расти с утроенной силой.

Он собирал сумку еле-еле, абы как, помогая себе локтями, коленями и даже зубами. Замотал руки тряпками, натянул на лицо марлевую маску – пусть смотрят как на дебила, лишь бы не видели, кем он на самом деле является.

Это сработало даже лучше, чем он предполагал: в автобусе и электричке рядом с ним никто не садился. Может быть, дело было в вони – он видел, как брезгливо принюхались контролеры и как поглядывала на него линейная полиция.

А может быть, кто-то заметил лужицу черно-зеленой жижи, которая натекла вокруг него. Эта жижа теперь текла отовсюду – из задницы, из пениса, из каждой поры и трещины. Он чувствовал, как прилипла к нему одежда, – и слышал, с каким чавканьем он отлипает от сидений.

К счастью, на станции никого не было. Лишь бродила худая лишайная собака, раз за разом копошившаяся в одной и той же перевернутой мусорке – надеясь, что там что-то самозародится. Увидев Олега, она в ужасе заверещала, обмочилась и бросилась наутек, через пути, спотыкаясь и катясь кубарем.

Он лишь вздохнул и продолжил свой путь дальше – к хорошо знакомому с детства дому.

– Привет, дед, – сказал Олег, когда старая, щербатая, рассохшаяся дверь отворилась.

В ушах стоял шум травы.

Она шуршала, шелестела, шептала. Ее тонкие юркие корешки копошились у Мити под кожицей висков, впивались в десны за коренными зубами. А сама она наглухо запечатала ему уши, распирая их. Он не слышал, что говорили те, кто пришел к ним с Федором. Он видел серые мундиры, он видел черные каски. И свастики. Маленькие свастики, похожие на раздавленных пауков в когтях орла.

Еще он видел Олега. Олег суетился вокруг немцев – Митька понял, что это были немцы, – шлепал губами в ответ на их шлепанье, размахивал руками и даже улыбался. Он подбежал к Митьке и стал трясти его за плечи. Опустил лицо совсем близко. И Митька увидел вблизи курносый нос, обкусанные губы, щербинку между передними зубами, и впервые понял, как уродлив Олег. Предательство всегда уродливо.