Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Камин раззявил черную пасть, вот-вот меня сожрет. Хоть бы скорее бабушка пришла.

Я давно поняла: когда тебе плохо, надо что-нибудь съесть – например, конфету. Сразу полегчает. Пусть ненадолго, но потом может случиться что-то хорошее. Мама придет, дождь закончится, девчонки гулять позовут. Это главное – продержаться.

На цыпочках прокрадываюсь к столу: там ваза с конфетами. Запихиваю в рот ириску – и скорей обратно в угол. Если бабушка застукает, опять раскричится про то, какая я непослушная, сладу со мной нет. А маму попрекнет, что меня воспитать не сумела. Поругаются, перестанут друг с другом разговаривать, а мама потом скажет: «Это все из-за тебя!»

Голос из темноты умолк. Только понятно, что кому-то очень плохо. И страшно – как мне, только гораздо хуже. Из камина словно сквозняком тянет: бедой, холодом, чем-то таким ужасным, что и названия не подобрать.

Кто там? Как ему помочь?

Прислушиваюсь: не идет ли бабушка? Нет, все тихо.

До стола три шага. Лишь бы половица не скрипнула. Запускаю руку в вазу, хватаю конфеты: ириску и пару «Мишек». Теперь на цыпочках обратно…

В камине стоит темнота: густая, как черничный кисель. От страха сводит живот, а во рту делается сухо. Вдруг камин откусит мне руку? Или засосет в себя: раз – и нету?

Сую конфеты туда, в черный зев и шмыгаю обратно в угол.

Фу-у-ух… Успела.

Драконьи морды тянутся друг к другу. Из пасти черного дракона торчат длинные клыки. Вот-вот он вгрызется в шею белого. Они сожрут друг друга, а я умру.

Шапка у меня надвинута низко на лоб: так теплее. Сверху мама повязала пуховую шаль – старую, бабушкину. Из-под нее плохо видно.

«Мои глазки» – так меня называла бабушка, когда просила вдеть нитку в иголку… Вот что там такое яркое в камине? Вроде голубое… Откуда оно взялось?

Сдвигаю шаль повыше, прищуриваюсь.

Наверно, мне это мерещится. Этого не может быть.

Там конфеты. «Мишка на Севере».

Страшно вылезать из-под ковра. Тут хоть немного теплее. Но я загадала: если в камине и вправду конфеты, значит, все было на самом деле: и голубой воздушный шарик, и веселая, красивая мама, и вся прежняя жизнь.

Собираюсь с духом, вылезаю из-под ковра и сваливаюсь на паркет как мешок. Сразу начинаю замерзать. Хочется обратно, под ковер, под бабушкину шубу: она еще пахнет духами, если принюхаться хорошенько. Закрыть глаза, сидеть и воображать, что бабушка жива, а папа скоро придет с работы. Вот только посидишь так подольше – и оказываешься на берегу красной реки, а возвращаться оттуда все труднее и труднее.

Идти я не могу. Надо ползти.

Ползу. Тяжелые ноги тащатся сзади как чужие. До камина далеко. Драконы смотрят сверху, замораживают взглядами. Пол ледяной. Может быть, вернуться?

Нет. Тогда окажется, что всей прежней жизни не было.

Ползу дальше. Считаю паркетины. Здесь их мама еще не выломала: с ними теплее. А там, где их нет, пол зарос инеем. Десять паркетин – и передышка. Еще десять – и еще передышка. Я умная, я до ста умею считать. И буквы все знаю: бабушка научила. Я умная, я смелая, я сильная, я доползу!

Доползла.

Это правда конфеты. «Мишка на Севере», целых две штуки. И ириска «Кис-кис».

Руки сами хватают «Мишку», разворачивают, суют в рот. По языку разливается сладость, от запаха шоколада перехватывает дыхание, выступают слезы. Конфета проваливается куда-то внутрь меня, в черную пустоту, и этой пустоты делается меньше. Там, внутри, словно огонек загорелся.

Вдруг меня словно кипятком обдает: была конфета – и нету, только фантик остался! А мама как же? От стыда уши загораются. И тут я чувствую, что начинаю замерзать. А ведь мне еще обратно ползти!

Если не съем еще чего-нибудь, то не доползу. Я это внутри себя чувствую, той самой черной пустотой.

Разворачиваю ириску, сую ее в рот. Фантики складываю вчетверо, сую их во внутренний карман пальто: бабушка сделала, чтобы варежки класть. Последнюю конфету «Мишка на Севере» – туда же. Из кармана они уже никуда не денутся, он на пуговицу застегивается. А фантики потом можно будет лизать и обнюхивать. Теперь у меня опять коллекция фантиков есть – как раньше, до войны.

Ползу. Ириска за щекой тает потихоньку. Так ползти куда легче. Я даже паркетины считать забыла.

Вот и доползла. Хоть и не с первого раза, но влезла на матрас. Кое-как укрылась ковром и бабушкиной шубой. Проверяю: «Мишка» и фантики на месте, в нагрудном кармане. Смотрю на потолок, а драконы там как были, так и есть, ни на волосок друг к другу не приблизились! Показываю им фигу и говорю тихонько:

– А вот это видели?

Увидела бы меня сейчас бабушка – поставила бы в угол.

Хочу достать фантики: рассмотреть хорошенько и обнюхать, но не получается. Я засыпаю, проваливаюсь в сон. Но там нет ни красной реки, ни колеса – только тот магазин, куда мы с мамой ходили за конфетами. И пахнет в нем шоколадом.

Просыпаюсь от стука. Нож в щели ерзает туда-сюда. Но испугаться я не успеваю: нож исчезает. В коридоре тащат, потом роняют что-то тяжелое. В дырочку просовывается проволока, слепо крутится, потом подцепляет задвижку. Дверь открывается. Входит мама, быстро-быстро. И сразу бросается ко мне, ощупывает мое лицо. Потом разворачивается, уходит и возвращается с венским стулом. У Волчихи были такие стулья – давно, еще когда она была тетей Валей и угощала меня оладушками. До войны, в общем.

Мама выбивает сиденье у стула топором, разламывает стул, затапливает буржуйку. Потом садится на матрас рядом со мной, прижимает меня к себе и раскачивается из стороны в сторону. Раскачивается и бормочет: «Живая, живая…»

Я не успеваю сказать маме про конфеты. Кто-то идет по коридору, шаги тяжелые. Неужели Волчиха ожила? Мама встает и хватает топор.

В дверь стучат. И кто-то спрашивает хрипло:

– Гаранины здесь живут?

– Здесь! – отвечает мама, поудобнее перехватывает топор и подходит к двери.

– Вам посылка. Я от капитана Гаранина.

Мама открывает дверь. На пороге стоит кто-то невысокий, худой, в грязном ватнике.

– Это вы Лидия Ивановна Гаранина?

– Я. – Голос у мамы дрожит.

– Вам посылка. И письмо. Вот.

Он протягивает маме что-то, а что – мне толком не видно из-под платка.

Мама читает вслух: «Милая Лида…» – и начинает плакать.

Стою в углу. Обои больше не ковыряю: если бабушка увидит отодранный клок, я из угла вообще не выйду. Так и буду здесь стоять, пока не состарюсь и не умру.

Так что клок обоев я кое-как обратно пристроила. Потом попробую приклеить.

Входит бабушка. Смотрит на меня так, будто насквозь видит. И вдруг говорит:

– Ладно, хватит. Вылезай, а то корни там пустишь. Давай мириться.

Ушам своим не верю. А бабушка протягивает мне согнутый мизинец, словно она и не бабушка вовсе, а такая же девчонка, как и я.