Роберт Чамберс - Король в Желтом

Констанция вышивала с пяльцами на коленях, останавливаясь снова и снова, чтобы получше рассмотреть узор на цветном нагруднике из музея Метрополитен.

– Для кого это? – спросил я.

Хауберк объяснил, что помимо ухода за прекрасными доспехами музея – его непосредственной работы – он следит за состоянием нескольких коллекций, принадлежащих богатым любителям. Это – пропавший наголенник знаменитого доспеха, который его клиент нашел в маленькой лавочке в Париже на набережной Орсэ. Он, Хауберк, заключил договор и починил его. Теперь латы собраны полностью. Он отложил молоточек и рассказал мне историю доспеха, менявшего хозяев с 1450 года и наконец приобретенного Томасом Стейнбриджем. Когда его превосходная коллекция была продана, клиент Хауберка купил доспех, и с той поры они искали пропавший наголенник, пока, почти случайно, не обнаружили его в Париже.

– Вы продолжали поиски так настойчиво, не имея ни малейшей уверенности, что этот наголенник еще существует? – с жаром спросил я.

– Конечно, – спокойно отвечал Хауберк.

Только теперь он заинтересовал меня как личность.

– Это принесло вам деньги? – настаивал я.

– Нет, – сказал Хауберк, смеясь, – мне было достаточно удовольствия от самого поиска.

– Вы не стремитесь разбогатеть? – спросил я, улыбаясь.

– Единственное, к чему я стремлюсь, – стать лучшим оружейником в мире, – ответил он вполне серьезно.

Констанция спросила, видел ли я открытие Дворца Смерти. Сама она заметила конницу, поднимавшуюся по Бродвею утром, и мечтала посетить торжество, но ее отец хотел, чтобы она закончила знамя, и ей пришлось остаться дома.

– Вы видели там вашего кузена, мистер Кастейн? – спросила она с едва заметным трепетом нежных ресниц.

– Нет, – беззаботно ответил я. – Полк Луиса сейчас на маневрах в округе Уэстчестер.

Я поднялся, взял шляпу и трость.

– Вы собираетесь подняться наверх и снова навестить этого безумца? – засмеялся старый Хауберк. Если бы он знал, как ненавижу я это слово, то никогда не стал бы использовать его в моем присутствии. Оно пробуждает во мне определенные чувства, о которых я не хочу говорить. Как бы то ни было, я ответил ему тихо:

– Думаю заскочить к мистеру Уайльду на пару секунд.

– Несчастный, – сказала Констанция, качая головой. – Должно быть, трудно жить в одиночестве, год за годом, бедному, искалеченному, почти помешанному. Вы очень добры, мистер Кастейн, что навещаете его так часто.

– Я считаю, он отвратителен, – заметил Хауберк, принимаясь вновь стучать молоточком.

Я слушал золотой звон по пластинкам наголенника, а когда он закончил, ответил:

– Нет. Он не отвратителен и ни в коем случае не безумен. Его разум – дивный дворец, откуда он извлекает сокровища, которые нам придется искать годами.

Хауберк засмеялся.

Я продолжал, немного нетерпеливо:

– Он знает историю как никто другой. Любая мелочь, даже совершенный пустяк, не ускользнет от его взора, его память абсолютна и настолько точна в деталях, что если бы ньюйоркцы знали о существовании подобного человека, то едва ли смогли бы воздать ему должную хвалу.

– Чушь, – пробормотал Хауберк, шаря по полу в поисках упавшей заклепки.

– Неужели? – спросил я, пытаясь справиться с охватившими меня чувствами. – Неужели чушь, когда он говорит, что бедренные щитки и набедренник эмалированных доспехов, известных всему миру как «Гербовые латы Принца», можно найти среди ржавого театрального реквизита, разбитых печей и мусора, которым погнушался бы старьевщик, на чердаке на Пелл-стрит?

Молоточек Хауберка упал на пол, но он поднял его и с полным спокойствием спросил, откуда мне известно, что бедренные щитки и левый набедренник пропали из «Гербовых лат Принца».

– Я не знал ничего, пока мистер Уайльд не упомянул об этом вчера. Он сказал, они на чердаке дома девятьсот девяносто восемь по Пелл-стрит.

– Чушь! – закричал Хауберк, но я заметил, как дрожит его рука под кожаным фартуком.

– А это тоже чушь? – мягко спросил я. – Чушь, если мистер Уайльд постоянно называет вас маркизом Эйвонширом, а мисс Констанцию…

Я не закончил, ибо Констанция вскочила на ноги, ужас отразился в каждой ее черте. Хауберк посмотрел на меня и медленно разгладил кожаный фартук. – Это невозможно, – заметил он. – Мистер Уайльд может знать многое…

– О доспехах, например, и «Гербовых латах Принца», – вставил я, улыбаясь.

– Да, – медленно продолжал он. – О доспехах, возможно, но он ошибается насчет маркиза Эйвоншира. Тот, насколько я знаю, много лет назад убил негодяя, погубившего его жену, и отправился в Австралию, где ненамного ее пережил.

– Мистер Уайльд ошибается, – прошептала Констанция. Ее губы побелели, но голос остался мягким и ровным.

– Давайте согласимся, если угодно, что в этом конкретном случае мистер Уайльд ошибается, – сказал я.

Я поднялся по трем полуразрушенными пролетам лестницы, которой так часто пользовался прежде, и постучал в маленькую дверь в конце коридора. Мистер Уайльд открыл мне, и я вошел.

Заперев дверь на два оборота и придвинув к ней тяжелый сундук, он приблизился и сел рядом, изучая мое лицо маленькими светлыми глазками. Полдюжины новых царапин покрывали его нос и щеки, а серебряная проволока, поддерживающая искусственные уши, сместилась. Я подумал, что никогда прежде не видел его столь гадким и притягательным одновременно. У него не было ушей. Искусственные, что ныне топорщились под углом из-за тонкой проволоки, являлись его единственным слабым местом – вылепленные из воска и окрашенные в нежно-розовый, тогда как лицо было желтым. Лучше бы он позволил себе роскошь вроде искусственных пальцев на левой руке, полностью их лишенной, но это, по-видимому, не причиняло ему неудобств. Восковые уши его устраивали. Он был почти карлик, не выше десятилетнего ребенка, впрочем, с превосходно развитыми руками, а его мощным бедрам позавидовал бы любой атлет. Но самым удивительным в мистере Уайльде, человеке невероятного ума и познаний, казалась голова – вытянутая и остроконечная, как у тех несчастных, которых запирали в лечебницы из-за слабоумия. Многие называли его помешанным, но мне было понятно: он так же здоров, как и я.

Впрочем, не отрицаю его эксцентричности. Маниакальное желание держать дома кошку и дразнить ее, пока она не кинется ему в лицо словно фурия, без сомнения, было крайне странным. Я никогда не мог понять, почему он терпел ее и что за удовольствие находил, запираясь в комнате с этой угрюмой, злобной тварью. Помню, однажды, оторвавшись от рукописи, которую изучал при свете каких-то сальных огарков, я увидел мистера Уайльда, застывшего на корточках в своем высоком кресле. Его глаза горели от возбуждения, пока кошка, поднявшаяся со своего места у печки, подбиралась, стелясь по полу, прямиком к нему. Прежде чем я смог пошевелиться, она распласталась на ковре, напружилась, задрожала и прыгнула ему на лицо. Воя и исходя слюной, они катались по полу, царапая и кусая друг друга, пока кошка с воплем не юркнула под шкаф. Мистер Уайльд перевернулся на спину, его конечности подергивались и сжимались, как лапки умирающего паука. Он и в самом деле был эксцентричен.