Амброз Бирс - Загадочные исчезновения

Я не предполагал, что существует связь между пьяной болтовней Джо Данфера и тем, что я сейчас искал. Но когда вышел на открытое пространство и пошел, поминутно спотыкаясь о пеньки давно срубленных небольших деревьев, понял что к чему. Это было место, где прежде стояла та самая хижина, о которой упоминал Данфер. Открытие подтверждали оставшиеся с той поры пни: некоторые были подрублены вкруговую, что для здешних мест необычно, в то время как другие явно рубили обычным способом – что называется, «в клин».

Открытое пространство было невелико, примерно шагов тридцать в поперечнике и было ровным. Только в одном месте, сбоку, виднелся небольшой холмик – поросший травой, он выглядывал из кустарника. Это была могила – я разглядел надгробие!

Не могу сказать, что открытие меня удивило. Тем не менее я глядел на одинокую могилу с ощущением, которое, должно быть, испытывал Колумб, внезапно обнаружив на горизонте очертания нового мира. Прежде чем подойти поближе, я, не торопясь, огляделся. Затем – зачем я это сделал? – достал из кармана часы, завел их и только тогда двинулся навстречу тайне.

Могила была совсем маленькой и, учитывая давность захоронения и его уединенность, в лучшем состоянии, чем могла быть. Более того, должен признаться: глаза мои широко раскрылись, когда я обнаружил, что цветы, росшие на могиле, явно недавно поливали. Надгробие не было изготовлено специально – в своей первой жизни камень, видимо, исполнял функцию порога. На нем была вырезана, точнее, выдолблена надпись. Я прочитал:

А Вэй Возраст неизвестен. Работал на Джо Данфера. Он установил это надгробие, чтобы осталась память о китаезе. И напоминание всем желторожим: нечего много из себя корчить! Черт бы их всех побрал! Она была такая красивая!

Не могу передать, насколько меня удивила эта странная эпитафия. Скудная, но вполне внятная информация об умершем, дерзкая искренность надписи, грубое проклятие, нелепая смена пола и настроения – все это красноречиво говорило о том, что автор слов пребывал в помешательстве. Я чувствовал, что от дальнейшего расследования толку не будет, да и настроение как-то вдруг совсем испортилось. Поэтому я повернулся и просто ушел.

Вновь в тех местах я очутился только четыре года спустя.

– Ну, будет тебе, Фадди-Дадди!

Эта странная фраза прозвучала из уст маленького человечка необычной наружности, управлявшего телегой, доверху груженной дровами, ее без труда тащила пара волов. Так что зря он изображал великое напряжение сил – ни он, ни его животные особенно не напрягались.

Поскольку фраза эта прозвучала, когда я стоял на обочине, а возница произносил ее, глядя на меня, я не мог понять, к кому он адресовался: ко мне или к своим животным. Если верно второе, было тоже непонятно, она относилась к обоим волам, одного из которых звали Фадди, а другого Дадди, или только к одному из них. В любом случае, команда не возымела никакого действия – ни на меня, ни на животных. Тогда плюгавый человечек отвел от меня взгляд, длинным шестом по очереди ткнул Фадди и Дадди и произнес:

– Ах ты, шкура облезлая!

Говорил он с чувством, но спокойно и явно воспринимал их единым целым.

Мою просьбу подвезти он проигнорировал, потому я решил помочь себе сам и без церемоний, встав ногой на ступицу колеса, подтянулся и уселся рядом с возницей.

Тот, не обращая на меня внимания, продолжал увещевать скотину:

– Ну, шевелись давай, тварь неразумная!

Затем хозяин упряжки – точнее, бывший хозяин, потому что теперь я странным образом ощущал себя владельцем экипажа: я завладел им, как призом! – уставился на меня своими большими черными глазами. Выражения этих глаз я уловить не мог, однако вид их будил во мне смутные и неприятные воспоминания.

Он отложил жезл – который, однако, не зацвел, но и в змею не обратился, хотя я и ожидал этого, – скрестил руки на груди и сурово спросил:

– Так что ты сделал с виски?

Моей естественной реакцией было ответить: «Я его выпил». Но в вопросе явно заключался некий скрытый смысл. Да и сам вопрошавший, похоже, совсем не шутил. Потому, не зная, что ответить, я хранил молчание, но чувствовал, что повисшая пауза есть не что иное, как признание собственной (в чем?) вины.

Дыхание прохлады вдруг коснулось моей щеки. Я поднял глаза и увидел, что мы въезжаем в знакомое ущелье. Мне трудно описать мои чувства: я не был здесь четыре года, с тех самых пор, как мрачная теснина раскрыла свою тайну, и почувствовал себя человеком, который ее предал – она исповедалась мне в совершенном преступлении, а я трусливо от нее сбежал. На меня нахлынули воспоминания: о Джо Данфере и о его пьяных признаниях, о странной надписи на надгробии, – и я задался вопросом о судьбе Джо: что-то с ним сталось?

С этими словами я обратился к вознице. Он, не поворачивая головы и продолжая следить за упряжкой, ответил:

– А ну, поживее, старая черепаха! А хозяин… он лежит рядышком с китаезой! Есть желание взглянуть?.. Понятно, преступники всегда возвращаются на место преступления; я ждал тебя… Ну, двигай давай!

Заслышав знакомый возглас, Фадди-Дадди, эта упрямая черепаха, застыла на месте. Еще не угасло эхо, раскатившееся по ущелью, как волы одновременно, словно по команде, подогнули все восемь своих ног и улеглись прямо в дорожную пыль. Напрасно возница охаживал их шестом по дубленой коже – они были недвижимы. Маленький человечек соскочил с повозки и, не обращая внимания на то, иду ли я следом, двинулся по тропинке. Я пошел за ним.

Четыре года назад я здесь был. И примерно в то же время суток. Время года тоже совпадало. Как и прежде, громко верещали сойки и угрюмо шумели деревья. Во всем этом мне вдруг увиделась аналогия с манерой Джо Данфера – мрачного бахвала и болтуна, чей литературный дар с характерной для автора сдержанностью манер, сочетанием грубости и нежности проявился в единственном его опусе – эпитафии.

Казалось, здесь совершенно ничего не поменялось. Ну, разве что коровья тропинка посильнее заросла сорняками. Но когда мы вышли на вырубку, я понял, что изменилось многое. Среди пней и упавших деревьев теперь было почти не различить тех, что валили по китайской методе, и тех, что рубили по-американски. Варварство Старого Света и просвещенность Нового примирились – как и положено цивилизациям – через распад, прах и тлен. Могильный холмик остался прежним, но весь зарос ежевикой – она вытеснила иных, более слабых собратьев; сгинули и аристократы-цветы, уступив место собратьям плебеям-дикоросам. Но так заложено природой.

Рядом с первой появилась еще одна могила – был большой и неровный холм. Первая будто съежилась от такого соседства. В тени нового надгробия старое терялось, а примечательная эпитафия, укрытая опавшими листьями и мхами, была почти не видна. Что же до литературных достоинств, то новая надпись уступала старой. Более того, шокировала своей краткостью и грубостью: