Алина Реник - В лабиринтах вечности

— Замуровать… без имени…, без погребения… в гранитных каменоломнях, вратами к заходящему Амон-Ра!

Сказал, отшвырнул остатки посоха и цеп в сторону, и, не глядя на дочь, приговоренную им на вечные скитания, пошел прочь.

Прошел мимо жреца Секненра, что бросился ему под ноги с мольбой исполнить его волю, мимо побелевшего от ужаса Мернептаха, мимо онемевших детей Иситнофер и, не видя никого и никого не выделяя из серой людской массы, шел вдоль длинной колоннады гипостильного зала в священные покои бога Амона.

Такого приговора не ожидал никто!!! Сестры, тётки, гаремные наложницы, сестры, братья, как один, застыли. Мгновение…, другое… и они сгрудились в комок и зашумели, обсуждая страшную участь, уготованную Неферкемет.

— Зашипели змеи! — тихо промолвила обреченная, повернулась к стражнику и еще тише одними губами сказала:

— Воин, отведи меня в темницу. Я устала…

Сказала тихо, но он услышал…

По его щекам текли крупные слёзы…

Последний день весны в жизни фараона.

Тот же гипостильный зал.

Те же лики каменных богов не спускают с него разгневанных глаз.

— Сними, — фараон болезненно поморщился, — сними, не могу больше.

Он устало склонил голову, давая слуге снять с него тяжелую корону Атеф.

Рыжие с сизой проседью пряди упали на испещренный глубокими морщинами лоб. Старик попытался убрать волосы, чуть приподнял руку, но остановился. Каждое движение доставляло ему нестерпимую боль.

Скривился от боли. Рука безвольно упала на колено.

— Холодно, — просипел он и покосился на длинный ряд богов, что каменными изваяниями выстроились вдоль стены, прошептал чуть слышно, — страшно…

Верный слуга склонился над ним, точно закрывая хозяина своим телом от гневных взглядов каменных истуканов, и, как верный пес, стал следить за стариком преданным взглядом.

— Как холодно… как страшно… очень страшно! Врата разверзлись…, и я должен войти…

Старик замолчал, не хотелось ему думать о суде Осириса. Да вот только ничего другое уже и не ждало впереди. Он и так задержался в земной жизни — давно его Ладья была готова к Последнему Пути. Но лишь от одной мысли, что скоро предстанет перед Высшим Судом, мороз бежал по его и без того холодным венам.

Как всех грешников, его мучил лишь один вопрос.

— Позволят ли мне войти? — спрашивал он Богов.

Спрашивал и слугу, как, если бы тот знал ответ. Боги молчали.

Слуга отвечал:

— Да, Владыка, позволят!

Старик ненадолго успокаивался, забывался.

Но только сегодня подобный ответ не успокоил и не дал прежнего забвения, а лишь еще больше раззадорил — пробудил в нем страшные мысли.

— Мне будет позволено войти, а моя девочка, моя несчастная девочка не может переступить порога вечности — она так и не достигла Дуата. Она стоит у врат одна-одинешенька и не может войти! В этом повинен я! Что я наделал!? — старик закрыл лицо трясущимися руками, заплакал. — Что я наделал!?

Мысли старика путались, кружили в темных лабиринтах прожитых лет, где осталась лишь чернота и горечь, и где-то его любимая дочь ищет выход в другой мир.

Но нет для неё выхода.

Не существует!

У самой любимой дочери нет даже погребения!

У неё даже смерти нет!

И он…

Он — отец — повинен в этом! Что может быть страшней!?

Тогда, много лет назад, он не услышал за стеной собственного гнева мольбу её души, крик ее сердца!

Его сердце было камнем и в нём не было места для любви и понимания.

В те страшные дни он слышал лишь шипение змей у его ног.

Против его дочери ополчились все: жёны — нильские утки, многочисленные дети — целый выводок детей! Он даже не мог вспомнить их лица. Они были для него все безлики и безымянны. Один сплошной ком. А как можно запомнить целую сотню почти одинаковых на лик детей? Лишь тех, кто поноровистей, да кто больше других желает получить из его рук цеп и посох, только их и может он вспомнить.

Старик содрогнулся:

— О, Амон-Ра, сколько их!? Сколько у меня детей? О, Минт, ты был ко мне благосклонен, но зачем мне столько детей, если я даже не могу знать всех?!

— Твои сыновья продолжат твой путь…, — начал, было, слуга, но старик лишь раздраженно скорчил гримасу.

— Замолчи! Их ежедневное шипенье заставляет меня желать скорейшей смерти. — Старик закрыл глаза и медленно — каждое движение причиняло ему острую боль — запрокинул голову назад и уперся лысеющим затылком в высокую спинку золотого трона. — Ох, смерть — это уже лучшее избавление от них! Аа… все и так давно ждут моей смерти! И каждый мыслит себя на царство! Ждут! — закряхтел старик.

Закашлялся. Из груди вырвался свист со стоном.

— Ждут моей смерти! А больше всех этот вездесущий Мернептах. Моя девочка никогда не желала моей смерти! Она любила меня! Она любила всех и была Светом! Светом звезды! Она принадлежала другому миру. И должна была жить вечно… — Старик заскрипел еще больше, вновь зашелся кашлем. Высохшее тело старика, казалось, вот-вот расколется надвое.

Раб поднес хозяину золотой кубок с лечебной настойкой, но он отвел его руку и, чуть отдышавшись, снова сдавленно застонал.

Его никак не отпускала вина. Он давился ею, захлебывался и если бы мог, то отдал бы сейчас свою бессмертную душу только для того, чтобы искупить вину перед дочерью.

— Что я наделал? Что я наделал? Доченька! Могу ли я хоть как-то облегчить твою участь вечной странницы? Могу ли? Доченька…

Старик уронил голову на грудь, в страдальческой муке сомкнул очи.

Тяжелое дыхание с шумом вырывалось из груди.

Уже каждый вздох был в тягость и причинял нестерпимую боль.

— Моя девочка, я помогу тебе… помогу…, и мы встретимся,… обязательно встретимся… — тревожно сипло прокряхтел старик, покачиваясь из стороны в сторону, черепашьи глаза заслезились (он уже не скрывал своих слёз и не стыдился их) — Они хотят власти, пусть получают! А я…, а я… Я иду к моей девочке… Без неё у моего народа нет Будущего, всё погибнет, всё будет тлеть…

Фараон плакал и бормотал, порываясь идти к ней, своей любимой дочери в царство Осириса, а раб со слезами на глазах поглаживал его руки, стараясь успокоить и удержать старика.

Вдруг фараон встрепенулся. Просипел решительно.

— Я готов к Суду! Готов!

Просипел и, изменившись лицом, стал, в самом деле, походить на старого доблестного воина, еще уверенного в собственной силе и в способности всё исправить. Рабу показалось, что старик почти перестал сипеть, корчиться от раздирающей его боли и даже приосанился.

Лицо фараона озарилось надеждой. Казалось, старик способен одной своей волей повернуть время вспять и всё исправить там, в далеком прошлом.

Но вдруг он замер, как окаменел — и слезы перестали струиться из черепашьих глаз. В старческом уже размякшем мозгу промелькнула, возможно, последняя мысль, но какая страшная мысль, страшней кары Богов! «Мне не пройти Суд Осириса! Не ответить на вопросы! Я совершил самый страшный грех — я лишил жизни своё дитя — и меня сожрет чудовище Аменуит!»