Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Вот и последний житель деревни спешит по тропе в церковь, только он явно не боится предстать пред Господом с опозданием. Это Гэбриел, помощник нашего фермера Мэтта Тейлора. Прошлым летом я видела, как Гэбриел проткнул вилами белку и бросил умирать на жаре. Я тут же вспоминаю украденного ягненка и отворачиваюсь, мечтая, чтобы этот человек поскорей прошел мимо.

– Извините, сэр, – слышу я голос Энни, но остановить ее не успеваю.

Энни смотрит на него, и выражение лица у нее самое что ни на есть печальное. Ей-богу, она даже слезу пустить ухитрилась.

– Сэр, я очень-очень есть хочу, а дома у нас хоть шаром покати, ничегошеньки нет, – продолжает она. – Вообще-то я хорошая девочка, сэр, никогда и слова попе…

– А мне все-таки думается, что ты, хорошая девочка, всегда украсть сумеешь, ежели тебе что понадобится. – Гэбриел нависает над нами, заслоняя солнце.

Я перехватываю его взгляд. Неужели нам с Энни придется расплачиваться за безрассудные поступки нашего рискового братца? Во рту у меня пересохло, сердце бешено бьется.

– Вас, грешниц, что, из церкви изгнали? – с издевкой спрашивает он.

Я встаю. Макушкой я еле достаю ему до подбородка, такой он огромный. Он высится надо мной, слегка сгорбив свои широченные плечи.

– А тебя? – спрашиваю я.

Энни, задрав мордашку, смотрит то на меня, то на него. Она не боится деревенских, не боится даже этого грубого скота, но она любопытна, ей всегда хочется побольше узнать о разных живых существах – и о разных лесных зверях, и об этом странном высоком и бородатом человеке в кожаном дублете. Дома она таких людей не видит.

– Если бы мы могли вымолить у вас капельку доброты… – На слове «доброта» голос у Энни срывается.

Теперь глаза Гэбриела смеются, в них жестокость и уверенность в собственной силе.

– Капельку доброты, да? Тебе только это от меня нужно?

– От тебя ей ничего не нужно!

Он тут же делает шаг в мою сторону. Я замерла и не двигаюсь с места. И совершаю ошибку.

– Ну, зачем же так? – говорит Гэбриел, понизив голос. – Капельку доброты я вполне могу подарить. – Он наклоняет голову, и теперь его лицо так близко от моего, что мне отчетливо видны зеленые искорки у него в глазах, я чувствую его дыхание, пахнущее чем-то вроде того гнусного варева из головы ягненка. – А что я получу взамен?

И он всей своей ручищей проводит мне по лицу, даже в рот большим пальцем залезает, и я, уже не думая о последствиях, дерзко смотрю ему прямо в глаза. Из уст моих вырывается жуткое рычание, какое я не раз слышала по ночам в стае одичавших собак, я изо всех сил вонзаю зубы в его палец и сразу же чувствую вкус крови. Гэбриел с громким воплем отдергивает руку, отпрыгивает назад и с размаху бьет меня кулаком в лицо. Удар силен, я кувырком лечу на землю, и вкус его крови смешивается у меня во рту со вкусом моей собственной.

С пронзительным криком Энни бросается на обидчика, молотит ему по ляжке кулаками, но он пинком отшвыривает ее и, ругаясь, отсасывает кровь из прокушенного пальца. Энни подползает ко мне, я сажусь, вытираю лицо и крепко прижимаю ее к себе.

Гэбриел, часто и тяжело дыша, наклоняется надо мной:

– Ты мне за это заплатишь, маленькая шлюха!

Затем, подняв с земли шапку, он выпрямляется, приглаживает волосы и по-прежнему неторопливо направляется к церкви. Я, тяжело дыша, смотрю ему вслед, глажу Энни по голове и пытаюсь успокоиться, но не могу: гнев уже пылает во мне, я испытываю страстное желание отомстить ему болью за наши страдания. Я словно опять чувствую боль в плече от брошенного в меня камня, вижу испуганные глаза ничего не понимающей Энни и гнусные ухмылки тех детей, что швыряли в нас камнями, до меня вновь доносится несвежий мясной дух, пропитавший дыхание Гэбриела, и яростный гнев бьется в моей душе, стремясь вырваться наружу, он сжигает меня изнутри, опаляет кожу, сушит горло и рот, и я вдруг вскакиваю так стремительно, что роняю Энни на землю, и кричу:

– Будь ты проклят!

Эти слова сами срываются с моих губ; они странно шершавые на ощупь, с привкусом крови. Крови этого фермерского работника. И голос мой звучит необычно: низкий, нервный, не слишком громкий. Это совсем не мой голос. Но Гэбриел тут же оборачивается.

– Будь ты проклят! – повторяю я. – Пусть тело твое покроют язвы, истекающие гноем, пусть они горят огнем, пусть неутолимая боль терзает тебя, а твой мерзкий вид вызывает отвращение у каждого, кто на тебя глянет!

Несколько мгновений Гэбриел стоит, потрясенный моими словами, потом разражается нарочито громким смехом и снова поворачивает к церкви. Но смех его звучит фальшиво, в нем отчетливо чувствуется страх. Я же так и застыла на месте. Та сила, что пылает во мне, ища выхода, сталкивается с волной ужаса, исходящей от Гэбриела.

Наконец сердце мое начинает биться ровнее, и я замечаю, что Энни испуганно жмется к моим ногам и хнычет, закрывая лицо ладонями. Я моментально подхватываю ее на руки – я снова всего лишь ее сестра, снова всего лишь нищая оборванка с воющим от голода брюхом. И теперь я отчетливо чувствую боль в тех местах, куда угодили брошенный камень и кулак Гэбриела. Все. Нам пора возвращаться на свой чумной холм.

Дэниел присоединился к отцу на кухне, где Бетт как раз рубила ножом последний, оставшийся с осени пастернак, чтобы добавить его в похлебку, которую вечером подаст к обеду. В очаге за решеткой пылал яркий огонь, отбрасывая отсветы на выскобленную до блеска столешницу; в кухне царили ароматы пекущегося хлеба и аппетитной пшеничной похлебки с бобами, булькавшей в котле.

– Ты не болен? Похоже, у тебя жар.

Бетт мимоходом пощупала ему лоб жестом, полным заботы, хотя и не любви.

– Да нет, вроде ничего, – сказала она и, пожав плечами, снова отвернулась к котлу. Раз парень здоров, он и внимания особого не заслуживает.

Отец проворчал:

– Лень это, а не хворь! Лень его тормозит. Идем уж, лежебока. И Бетт нужно уходить, и нам в церковь пора. – Отец был отчего-то весьма мрачно настроен; из ноздри у него текла кровь, и Дэниел со страхом догадывался о причинах отцовского нездоровья.

– У тебя… у тебя кровь… – Он невольно провел рукой у себя под носом.

Отец нахмурился, вытер кровь и вместе с сыном вышел на крыльцо.

– У нас один ягненок пропал, черт бы его побрал, – сказал он таким тоном, что Дэниел вздрогнул. – Ты бы повнимательней за ними смотрел. Ягненок-то наверняка сквозь зеленую изгородь пробрался да и удрал. Надо его найти. Мы не можем себе позволить, чтобы у нас ягнята просто так пропадали.

Дэниел тащился следом за отцом, радуясь, что в день кражи ягненка у него хватило ума сразу же смыть кровь с тропы, идущей вдоль поля. С тех пор в ушах у него то и дело звучала угроза проклятого дьяволенка, тенью вторгаясь в его сны и заставляя бояться темноты. И каждое утро он благословлял судьбу за то, что пережил ночь, снова получил пощаду и возможность увидеть рассвет. Он попросту не позволял себе чувствовать вину за то, что всю ночь жжет свет и утром на полу высятся холмики пепла. Светильники-коптилки он делал сам из камыша, погружая очищенные стебли в вонючий бараний жир. От коптилок исходил такой мерзкий запах, что его даже начинало подташнивать. В любом другом доме такими делами занимались, конечно, женщины.