Дин Кунц - Чужие

Отец Вайкезик понесся по коридору, распахнул две широкие двери, потом еще две, оказался в отделении интенсивной терапии, откуда раненого полицейского перевели всего час назад, и попросил позвать дежурного врача Ройса Олбрайта. В надежде, что господь простит несколько мелких обманов ради доброго дела, Стефан назвал себя семейным священником Толка и дал понять, что миссис Толк захотела выяснить через него все обстоятельства ранения ее мужа, о которых пока имела только общее представление.

Доктор Олбрайт походил на Джерри Льюиса и говорил рокочущим, как у Генри Киссинджера, голосом, что несколько настораживало, но он был готов отвечать на любые вопросы отца Вайкезика. Он не был ведущим врачом Уинтона Толка, но история раненого полицейского заинтересовала его.

— Можете заверить миссис Толк, что опасности регресса почти нет. Он уверенно идет на поправку. Два ранения в грудь, выстрелы в упор, револьвер тридцать восьмого калибра. До вчерашнего дня никто не верил, что после двух ранений в грудь из крупнокалиберного оружия можно остаться в живых и, более того, через сутки выйти из палаты интенсивной терапии! Мистеру Толку необыкновенно повезло.

— Значит, пули не попали в сердце и другие жизненно важные органы?

— Не только это, — сказал Олбрайт. — Ни одна из них не повредила ни вен, ни артерий. Хотя такие пули обычно оставляют множественные повреждения, отец, размалывают все внутри. У Толка были повреждены лишь одна важная артерия и вена, и то поверхностно. Вот уж повезло так повезло.

— Значит, пулю в каком-то месте остановила кость.

— Изменить траекторию пули кость могла, но остановить — нет. Обе пули ушли в мягкие ткани. И еще одно удивительное обстоятельство: ни одного перелома кости, даже трещин нет. Везунчик.

Отец Вайкезик кивнул:

— Нет ли признаков того, что пули имели слишком малый вес для тридцать восьмого калибра? Может, они были дефектными, не содержали положенного количества свинца? Это объяснило бы, почему повреждений не больше, чем при двух выстрелах из оружия двадцать второго калибра.

Олбрайт нахмурился:

— Не знаю. Возможно. Спросите полицию или доктора Соннефорда, хирурга, который извлек пули.

— Насколько я понял, Толк потерял немало крови.

Олбрайт поморщился и сказал:

— Вероятно, в его карте ошибка. У меня сегодня не было возможности поговорить с доктором Соннефордом — Рождество. Но если верить карте, Толку сегодня влили четыре литра. Это, конечно, невозможно.

— Почему?

— Отец, если Толк и в самом деле потерял четыре литра до того, как его доставили в больницу, в нем не оставалось крови даже для минимальной циркуляции. Он бы умер. На все сто.

Мэри и Пит Монателла, родители Д’жоржи, приехали в ее дом в шесть утра Рождества, сварливые, с мутью в глазах от недосыпа, но полные решимости занять свои законные места у ярко разукрашенной елочки еще до пробуждения Марси. Мэри, высокая, как Д’жоржа, когда-то была такой же стройной, как дочь. Но теперь она отяжелела и не ходила без корсета. Пит, ниже ее ростом, с грудью колесом, походил на драчливого петушка, а на самом деле был одним из самых скромных людей, каких знала Д’жоржа. Они приехали, нагруженные подарками для единственной внучки.

Подарок ждал и Д’жоржу, вместе со всегдашними гостинцами: доброжелательной, но доводящей до белого каления критикой, ненужными советами, чувством вины. Войдя в квартиру, Мэри сразу же сообщила, что Д’жоржа должна почистить вытяжку над плитой, после долгой возни под раковиной нашла бутылку со спреем «Уиндекс» и тряпку — и сама выполнила эту нелегкую задачу. Еще она заметила, что елка недоукрашена («Больше огней, Д’жоржа»), а когда увидела, как завернуты подарки для Марси, то пришла в отчаяние. «Бог мой, Д’жоржа, оберточная бумага недостаточно яркая. Ленты слишком тонкие. Маленькие девочки любят яркие бумажки с Санта-Клаусом и со множеством ленточек».

Отец Д’жоржи, со своей стороны, с удовольствием сосредоточился на громадном подносе с печеньем:

— Д’жоржа, это же все магазинное. Ты что, не испекла домашнего печенья в этом году?

— Слушай, па, в последнее время у меня пошли переработки, потом я слушаю курс в университете и…

— Я понимаю, быть матерью-одиночкой нелегко, детка, — сказал он. — Но мы говорим об основах. Домашнее печенье — это лучшее в Рождестве. Это основа всего.

— Основа, — согласилась мать Д’жоржи.

Рождественское настроение в этом году пришло к Д’жорже поздно, и даже сейчас она почти не ощущала его. Под воздействием критических замечаний, делавшихся с благими намерениями, но убийственно безостановочных, она могла бы совсем утратить праздничное расположение духа, если бы Марси не появилась очень вовремя — в шесть тридцать, когда Д’жоржа засунула в духовку четырнадцатифунтовую индейку для большого застолья. Марси прошаркала в гостиную в пижаме, хорошенькая, как идеализированные девочки Нормана Рокуэлла.

— Санта уже принес мне набор «Маленькая мисс доктор»?

— Он принес кое-что получше, моя малышка. Посмотри-ка! Посмотри, что тебе принес Санта.

Марси повернулась, увидела елочку, которую «Санта» поставил ночью, гору подарков, и у нее перехватило дыхание.

— Ой!

Радость ребенка передалась родителям Д’жоржи, и на время они забыли о таких вещах, как запыленная вытяжка. Квартира ненадолго заполнилась радостными, оживленными возгласами.

Но когда Марси открыла половину подарков, праздничное настроение начало меняться, в него прокрался мрак, который через несколько часов проявится в гораздо более пугающей форме. Капризным, нехарактерным для нее голосом Марси стала выговаривать Санте за то, что он забыл про набор «Маленькая мисс доктор», отшвырнула куклу, которую так хотела прежде, а теперь даже не стала вытаскивать из коробки. Потом перешла к следующей упаковке и сорвала обертку в надежде увидеть под ней набор «Маленькая мисс доктор». Что-то в поведении девочки и ее странный взгляд насторожило Д’жоржу. Вскоре на это обратили внимание и Мэри с Питом. Они уговаривали Марси получше разглядывать каждый подарок, получать от него побольше удовольствия, прежде чем устремляться к следующему, но безуспешно.

Д’жоржа не положила докторский набор под елку — спрятала его в кладовке, чтобы он стал последним сюрпризом. Но когда осталось всего три коробки, Марси побледнела и задрожала в предвкушении желанного подарка.

Бога ради, что же в нем было такого важного? Некоторые игрушки, уже развернутые, были дороже и интереснее игрушечных докторских инструментов. Откуда такая целеустремленность, неестественная сосредоточенность на одном предмете? Почему Марси так одержима этим?